А тем временем выросли, «зацвели» и Колька с Олькой. И слышали тополя, как смеялись, шептались, целовались те по вечерам на скамейке.
— Пойдешь за меня?
— Коля-Коля, Николай, сиди дома, не гуляй!
— Я всерьез!
— Петух или курица?
— Я тебе щас покажу «курицу»!
Раздается возня и заливистый смех Ольки.
А в начале лета огласила улицу гармонь и крики «Горько!» И до рассвета не смолкали радостно-хмельные голоса в соседских дворах, и лились песни, и мочились под забором пьяные гости.
Но «цвести» пришлось недолго: через пару недель пронеслось над селом одно только слово — война! И другие полились песни из репродуктора у школы, и огласили улицы плач и бабьи причитания. Августовским утром заголосили и Настасья с Олькой.
— Коля, Коленька!
— Сынок!
— Не боись, мамань, мы до Берлину — и сразу домой! Оль, слезу-то утри! Чай, не на похоронах еще! Присмотри за ними, бать.
— Присмотрю. Возвращайся только скорей!
— Куды ж я денусь? Вернусь!
Но не вернулся. Через месяц угрюмо подкатил к палисаднику велосипед почтальона, хлопнула калитка и — вскрик. И тихие рыданья.
— Коля, Коленька!
— Сынок!
Потом ушел и также не вернулся Григорий.
А когда пожелтела листва, война коснулась и тополей. Холодным хмурым днем потянулись через село, с заката на восход, хриплые усталые голоса и густые запахи — пороха, пота, махорки. Чавкала грязь под кирзачами, скрипели подводы, фыркали лошади, кто-то зло матерился, а затем загудело небо, словно тысячи пчел разом поднялись в воздух. Загудело, зажужжало, засвистело, и содрогнулась земля — от взрывов и криков. И грохнуло рядом — в соседнем дворе, опалив Поля горячей волной, после которой что-то с шумом повалилось оземь.
Уже лязгали на околице гусеницы, остервенело брехали собаки, и маршевыми колоннами входили другие голоса и запахи — чужие! Но Поль словно оглох — для него вокруг звенела тишина, он ничего не слышал. Где Полина? Почему так тихо? И, оглушенный, он мучительно вслушивался — не зашелестит ли за забором листва? Листва же шелестела, но шелестела всё слабее, и под конец только ветер теребил крону, лежавшую на земле. А у забора торчал обломок ствола.
Так Поль остался один, и всю зиму доносилось сквозь дрему-кошмар, как пилят, как рубят по соседству дрова, и как белым дымом — или то был пух? — улетает Полина в морозное небо. Весной он так и не зацвел.
И вновь потекли годы. Он рос, раскидываясь широко и привольно, царапая крышу, стуча в окна, и гнездились на макушке крикливые грачи. Рос ввысь, словно желая дотянуться до небес, и тень на закате дотягивалась уже до конца проулка.
