…Темные годы высачивались из колоколов, неслись из мертвого щемящего бездонья, на свои места становились по черным проулкам, по площади. Горницы купца Левонтова населялись, живели, откашливались чугунно и хрипло. На базаре мутно поднялись сундуками каменными лабазы, источали сырой, подвальный, столетний дух. С церквей падала в ночь, в бурю черная гиблая крутизна. Воем погостным бесновалась…
Нашарил винтовку, сгинул задами…
Тогда ударили в соборе — торжественно, стопудово, царствами, громадами, мирами. Тогда заколотило у Миколы радостно, юродиво. Тогда задрынькало уныло на холерной, Александра Третьего, часовне, где не звонили никогда с девяносто второго года, с того самого года, когда полными телегами свозили холерных с улиц в часовню, отпевали…
Бил набат на всех церквах…
(…Была когда-то ночь, тогда церкви звонили другим звоном. Из губернии, спалив воеводский дом вместе с воеводой и его семейством, шел Пугач. Ночью, встречая, бил набат у Рождества, над слободами. На закраине полей пылали риги господ Загоскиных. Каланча и собор в кремле стояли, как в крови. Людишки поднялись с низов, вел их беглый человек господ Загоскиных и гулящая девка со слободы. В ту ночь ворвались, сожгли съезжую избу и повесили чиновника царицына, Андеева, в кремле…)
На взлобье, около бывшего полицейского двора, вынырнул Сергеичев из ночи, под окошком тусклым нашарил глазами человека.
— Прохорыч, — ты? — узнал он секретаря. — Слышь, что делают! Партийные все здесь?
— Здеся, — ответил секретарь, подошел, волоча винтовку. — Одного сволоча чуть не поймали, с собору-то веревка наземь была от языков протянута. Прибежали, веревка-то болтается, горяченька!.. Партейные все здесь, площадь по дорогам караулят…
Сергеичев прислушался.
— Обожди… Ступай, покличь кого, слышишь, из-за валу шумят. Беги, я пока покараулю…
Теперь только на двух церквах названивало — медно, надтреснуто, ржаво. На колени припал, чтоб лучше слышать чужих за ветром, за угол, на валу примостился…
Вдруг вывалило криком под самыми ногами, из овражной тропинки, затопало, закарабкалось по травяной мякоти.
Не вытерпел, дрожно в муть черную сорвался. Крик резанул хрипотно, убийством, тоской…
— А-а… Кто, мать такую?
Бахнуло дико, огонь выкинуло, гул на все поле.
Снизу вопили.
— Да стой там, черти! Кто это? Мы здесь, бедный комитет, бутырски! Чуть не побил всех, оштоломел, что ль!..
— Видать, что оштоломел, — виновато пробормотал Сергеичев.
Отмякал. Снизу гурьбой валили.
