И вошла, крадучись, старица-экономша. Опасливо заперев за собой дверь, наклонилась к самому уху, шептала долго, подобострастно, слезно… Старуха сидела в кресле недвижная, неживая в мути лампадной.
— Повремени, мать, — сказала она. Голос ее был трубен и хрипл. — Помолюсь.
Ее подхватили, опустили бережно на колени. От лампад осветились железные повелительные глаза. Они впились в золотое сияние алчно. Пальцы, прижатые ко лбу, костенели… Старица, пресмыкаясь, подползла сзади, сунула под колени атласную подушку…
Рука нашарила, отбросила ее прочь, гневно…
* * *
В ту ночь ночевал озорной отряд в пустой трапезной, среди вымерших, с заката обезмолвевших корпусов.
Теперь в мезонине ветхой деревянной трапезной не сыщешь глохлой душной каморки, с половичками чистыми, фикусами на окнах и деревянным диваном — жестким ложем какой-то престарелой и благочестивой девственницы, — на котором спала тогда товарищ Будай. На недолгом закате галки садились и срывались с крестов, крича о всемирной пустоте.
…Где это, куда занесло ее, шалую безотцовщину, недоучившуюся курсистку, Нюрку Будай?..
Будто нет в мире больше ничего: одна во все стороны глухомань, полевая, где стонут столбы и тьма бежит по дорогам, зверем крадким стелясь по земле. Еще скачет, что ли, кто, убить намахиваясь из темноты?.. Крик гаснет, дымит им ветер, как соломой, в поле глухое, тысячеверстное… Ночь.
И долго бродил по пустому двору товарищ Иващенко, не зная, куда деваться от бездельной тоски. Нигде ни души, только Продотрядники храпели яростно, высыпаясь в запас на дорогу. Полез на мшавую крепостную стену, кругом обступившую монастырь. Наверху сшибало ветром, ржавое железо скрежетало под шагами. Открылись мутные большаки, пажити в осеннем вечернем дыму, кое-где беловатые набок сугорбившиеся березы. Бесновато обсвистывало кресты в высоте…
Саженный, понурый стоял, глядел в низы эти мутные, как в жизнь. Там ветры дули, вставали дороги перевальные и низинные. Кипели и мчались огненные вокзалы. Широка земля бездомному человеку. Не все ли равно, где расколет пуля шальную, распутную башку!..
Ночью зашел на огонек к товарищу Будай. Но о чем говорить обоим?
— Не мешало бы, товарищ Будай, с маршрутом получше ознакомиться. У вас карта есть…
Карту разостлали на столе, огромную, как луг, с грязными рубцами от бродяжьих вещевых сумок. Возникли очертания пространств, поглощенных ночью и сквозь ночь — невероятных.
Оба они лежали на локтях, впервые за весь путь — тесно плечом к плечу. Теплота женщины сочилась через коросту одежды, как неуловимое сияние. Но она не была женщиной для товарища Иващенко — даже в этот соединяющий час безлюдья, бури и тоски. Не могло быть женщиной все это: напутанные нескладно по щекам рыжие космы, слишком мощное тело, втиснутое кое-как в солдатскую кацавейку, этот норовистый размашистый шаг вожака, готового всегда на резкий окрик. И женщины никогда не смотрят в спину такими холодными стерегущими глазами… О чем говорить обоим?
