— За мукой-то когда? — спрашивает Аграфена Ивановна.
— Завтра.
— Мешки я в сенях положила.
— Только, хозяйка, боязно что-то стало. Там, из села-то, скажем, ночкум можно подгадать. А тут, говорят, по всей стройке патрулей скоро наставят.
— Нигде спокою нет… Жили люди, никого не трогали.
Аграфена Ивановна, подпершись рукой, горюет зловеще.
— С другой стороны, — восторгается кудрявый, — взять, граждане, нашу слободишку. Что раньше был базар — слезы! И что нынче? При таком множестве народа чем-ничем, а промыслить можно.
— Промыслить-то легче, — соглашается старший, загадочно соглашается, а только до поры до времени.
— А что? — настораживается Аграфена Ивановна.
— А ветра! Летом сухмень как понесет, как почнет крыши рвать… Кто наши ветрб не видал, тот и горя не знавал. Купец Мальчугин с умом был хозяин, надумал тоже заводишко тут поставить, полгода строил — и все под своим глазом. От цыгарки, что ль, в минуту все смело!
— Так, так, — поддакивает Аграфена Ивановна. Рука ее задумчиво лезет под платок, скребет там седину. — Только не знай, молодцы, доживем ли еще до ветров-то. По деревням-то что деется? До последнего терпения доходит мужик. Башкир — и тот злобеет. Страшно, молодцы, что оно будет…
…Ставня воет от глухого удара, — вероятно, метнуло снегом. Но удар повторяется еще два раза: там человечья рука. И вдруг явственнее среди паузы разрастается звон, одевающий всю избу набатным гудением. Проносится что-то неразумное, темное. Так бывает во сне, когда не видится, а только чуется вблизи убийца.
Аграфена Ивановна твердо говорит:
— Свои стучат. Отоприте кто-нибудь.
Кудрявый впускает в полутемные сени тучу снега, из которой торчит красноармейский шишак. Отряхнувшись, пролезает в дверь дюжий, толсто укутанный парень. Он трегубый, верхняя губа рассечена надвое. Маленькие мигалки его, разделенные длинным носом, вглядываются во всех с подозрением, как бы ища обиды для себя.
— Да это Санечка! — совсем успокаивается Аграфена Ивановна. Жалованье, что ль, получил?
— Да… выдали, — грубо и сипло обрывает парень. — Согреться бы мне чего-нибудь.
— Это же его царствию не будет конца. За тобой там сколько? Касса, что ль, у меня, Санечка?
— Тетя Груня, ты мне на нервах не играй! Знаешь, я простуженный насквозь… Я на плотине десять часов по льду елозил!
— Да мне что от вашей плотины прибытку?
Но Санечка — в его грубости осязаются некие тайные права — уже раздраженно уселся за стол, и Аграфена Ивановна сдается.
