— Это ты про кого? Про Калабуха?
Над такой чепухой только посмеялся Соустин.
Но насильно посмеялся. Дело касалось и его: он же внутренне одобрил эту фразу, порадовался ей. Что ж из того, что он только беспартийный секретарь?.. Но в зале начинался вальс, серьезный и баюкающий, далекий от всех этих мучительных передряг. Соустин вышел на народ совсем блаженный.
Народ танцевал, — конечно, те же служащие, секретари, агенты, конторские счетоводы, — они кружились, как демоны, обнявшись с машинистками или не со своими женами; народ веселился вовсю, и лампы покровительственно сияли, и играла подходящая музыка. Люба тоже крутилась с кем-то, на ходу заблистала, закивала Соустину; пышная юбочка вздувалась около нее колоколом, открывая бедра в цветных штанишках. «Неловко, надо сказать ей», — подумал Соустин, и не Ольгу, а еще кого-то неизбывно захотелось найти, сам не знал, кого.
Вообще он был еще молод. Что значили какие-то тридцать четыре года, когда силы выпирали из него до слез! И силы эти полностью некуда было ему деть, в том-то и беда! Он гулял, перешучивался с девчонками, целовал им руки. Пробравшись к буфету, выпил еще пива.
И опять увидел Любу, одну, обрадовался и подхватил ее под мягкий, шелковистый локоток.
— Ну, давай походим, — сказал он. — Как вы там живете?
Конечно, все обижены, что Коля не пришел, и даже праздничные пельмени отменили из-за него. Дюнька — и тот удивляется, где дядя Толя (он так и не научился еще выговаривать звук «ка»). Катюша ушла с горя на вечеринку на свои нотариальные курсы. Вот возьмет и заведет там себе ухажера!
Ну, этого-то Соустин не боялся, чтобы его святая Катюша…
— Правда, наверно, она с Мишей спит давно, — простодушно подтвердила Люба.
Соустин притворно ужаснулся:
— Ка-ак?
Люба не сразу поняла, ее исчерна-серые глаза светились на него по-детски. Вдруг она поклонилась, и хохот высыпался из нее, такой сотрясающий, такой ослепительный до слез, что Соустин едва удержал ее на своей руке. «А ты не смеши, не знаешь?» Но ему нравилось, что она такая, какие-то обуревающие, удивительные для нее самой порывы проносились через нее. И к Любе очень шло ее серебристо-серое платье, задуманное под цвет глаз.
Они зашли посидеть в отдел информации. Никого не было, комнату промывало через форточку душисто-морозным ветром, внизу пролетали ночные праздничные автомобили, и глухо, будто уже отжитая, вчерашняя, доносилась музыка из секретариата.
— А ты опять выпил? Вот на это находишь время…
