Она еще не отдавала себе отчета, что за подобие молнии просверкало над ней. И когда? Ничто от этого не озарилось, — наоборот, никогда она не испытывала таких настоящих страданий от неясности, шаткости своих поступков, как теперь.
Она выходила из дому в необычную для нее рань. Улицы мчали мимо нее свою трудовую суматоху. С Крымского моста сползали груженные камнем ломовые подводы, от грохота которых разламывало голову. Грузовики старались разворотить к черту мостовую или убиться; на них стоя скакали грузчики в капюшонах из грязных мешков. За трамваями, ужасаясь, гнались люди. И улицы эти обтекали Ольгу, как постороннюю. Над дальними районами, в льдистой утренней синеве, восходила полукружием мгла. Там угадывались негаснущие огни заводов, скопления рабочих корпусов; это был мир, совершенно неизвестный Ольге, замкнувшийся (ей казалось) от таких, как она, в своем особом, сплоченном отчуждении, даже, пожалуй, высокомерии, право на которое там было завоевано веками неведомого ей окаянного житья, казней, борьбы… Она шла и думала. В последнее время именно этот мир неотрывно притягивал мысли, может быть, потому, что он сейчас торжествовал, потому, что он как тема главенствовал в ежедневных разговорах, в газетных телеграммах, в статьях, в научных и художественных книгах, потому, что все, что делалось им, повелевало и этими улицами, и городами, и государственной политикой, и даже искусством. Многое представало перед Ольгой иначе, начиная с воспоминаний детства, над которым прополыхало кровавое зарево Пресни… Почти каждую полночь под ее окнами проплывали сонмища грузовых машин с факелами: рабочие завода «АМО» показывали столице свою суточную продукцию. Ольге вспоминались при этом ходившие по Москве рассказы об ударных бригадах, невероятных, яростных людях, которые добровольно отрабатывали подряд две смены. И эти рассказы возбуждали в ней глухое чувство обойденности. Где-то существовала сердцевина жизни, ослепительный ее очаг, поступки высокого смысла, то, что неизрекаемым, непереводимым на слова призывом звучало в бетховенском «Эгмонте», в музыке Баха. А Ольга оставалась среди своих подшефных, жалостных и удушливых… На Неглинной она сходила с трамвая. Даже запустенье магазинных витрин, нищенские их выставочки казались ей плодоносными: все было с умыслом выметено с них и брошено туда. Она поднималась на третий этаж, садилась за свой стол, клала на него как бы изнемогшие руки. Какая снедающая душу бесполезность, пустота! И черная, в самое сердце излучающая коробка телефона, — сколько надо сил, чтобы не подойти к ней, не припасть…
