В один прекрасный день Ядзька сказала Людке, что должна с ней поговорить. И сразу после уроков, отстегнув эмблемы, приколотые к рукавам булавками (насчет булавок Людка никаких обещаний не давала — о том, что существует такой способ, пани Мареш и не подозревала), они пошли в парк Красиньских. Но там было грязно. Людка пожалела сапожки, и они, не торопясь, повернули к Саксонскому саду, где часть дорожек была заасфальтирована. Ядзька все тянула, и настоящий разговор никак не начинался. Людка ее не торопила, она прекрасно понимала Ядзю. Не говорит ничего, значит, еще не наступил подходящий момент.
По выражению ее лица Людка догадывалась, что услышит какую-то потрясающую новость. Так они дошли до памятника Конопницкой[5].
— Надо же было умудриться — превратить Конопницкую в такую наседку! — сказала Людка.
— Не говори. Снежная баба.
— Пойдем лучше поглядим на Нике. Мне вообще нравится эта площадь, хотя Стефан говорит… — Тут Людка прикусила язык, ей не хотелось вспоминать, что говорит Стефан.
— По-твоему, Нике должна быть именно такой? — спросила Ядзя.
Они все еще топтались перед Конопницкой. Грустно было в Саксонском саду в марте — на скамейках ни души, только рабочие в высоких сапогах выгружают из грузовиков гравий и громко ругаются. От голых деревьев тянуло холодом.
— Пошли быстрее. Придем сюда лучше в воскресенье, посмотрим смену караула перед памятником Неизвестному солдату. Если будет дождь или снег, или сильный мороз. В хорошую погоду не проберешься. Я так еще ни разу и не видела все от начала до конца. Обязательно или малышу надо место уступить, или старику, и толкаться нельзя. Сразу же все начинают…
— Известное дело, — кивнула Ядзя. — В булочной непременно кто-нибудь станет впереди тебя, а попробуй только пикни.
— Вообще-то люди всякие бывают.
— Ладно, нашли о чем говорить. Идем к Нике?
— Идем, — сказала Людка. — Знаешь, я когда-то написала Конечному письмо и положила внизу, возле памятника. Разумеется, скульптору Конечному, а не композитору Конечному, который пишет песни для Эвы Демарчик. А эти Конечные — титаны, что один, что другой, правда?
— Титаны, — согласилась Ядзя. — Когда Демарчик поет на слова Павликовской[6], прямо мурашки по спине бегают. Особенно когда это, знаешь: «Я для тебя и земля, и воздух, ты сам говорил мне», — погрустнела Ядзька. — А что ты Конечному написала? Он нашел твою записку?
— Не знаю, на другой день ее там уже не было. Может быть, он взял, а может быть, ее просто вымели, и все. Вряд ли он каждый день туда приходит. А написала я, что памятник мне очень нравится и что это протест — я бы такого никогда не придумала.
