Казалось, с нового, тысяча девятьсот сорок первого года счастье отвернулось от Канашова. Началось с бесконечных ссор жены и дочери, а вскоре перекинулось и на его служебные дела. То на посту, охраняя стог, закурил часовой и сжег несколько тонн сена, то боец попал в прорубь и пошел ко дну, то в складе боеприпасов оторвало пальцы ружейному технику, неправильно обращавшемуся с запалом гранаты.
Жена жаловалась всем, что из-за семьи и домашних забот гибнет ее талант, и Канашову все ясней становилось, что его жена — мещанка, неумный, чужой ему человек.
Резко ухудшились отношения и с начальством.
Русачев любил поучать подчиненных, и командиры полков, зная его слабость, по любому поводу бежали к нему за «советом». И у комдива сложилось твердое мнение: все, что делается разумного и полезного в дивизии, это благодаря, его умелому руководству. А Канашов был прямым человеком. Он не умел льстить самолюбию начальника и бывал у Русачева лишь в тех случаях, когда дело, которое надо было решить, выходило за границы власти, предоставленной ему положением и уставами. И командир дивизии стал проявлять к нему явную неприязнь, считая Канашова гордецом и зазнайкой.
Вскоре они столкнулись и по военным вопросам. Русачев недоверчиво относился к военной теории и считал, что для командира основой является практика и прежде всего личный боевой опыт.
— Тот еще не командир, кто пороха не нюхал, — часто говаривал он. — Пусть теории разводят профессора там, в академиях, а командиру, чтобы умело командовать, надо все испытать на своей шкуре.
Прослужив всю гражданскую войну в коннице и приняв стрелковую дивизию, он первое время больше занимался лошадьми, чем людьми. На это ему указали на одном из партийных активов. И он «перестроился», стал больше уделять, внимания людям, но продолжал ездить не на легковой машине, а верхом на вороном редкой красоты жеребце.
В дивизии ходили слухи, будто Канашов, подсмеиваясь над «лошадиной любовью» комдива, сказал, что он, Русачев, если можно было, то и в кабинете охотнее сидел бы на седле, чем в кресле.
