— Помираю, Маша. Ты уж прости…
Вздохнула в последний раз и замерла. Случилось это часов около двух. Конечно, к рассвету все Лужки собрались возле Петровны. Тогда и отрядили Васю с печальным известием.
Тем временем накатился поздний вечер, свет в большой комнате не зажигали, только догоревшие свечи меняли. Старушка все читала. И Ларионыч все сидел, хотя народ разошелся. И тогда в комнате появился какой-то растерянный Митя Зайцев, кашлянул и остановился, не сводя глаз с Петровны. Был он испачкан в глине и пьян, что за ним редко числилось. Савин поднял голову и сурово сказал:
— Ты чего? Сажалку бросил?
— Готово, — буркнул Митя и облизал сухие губы.
— Что готово? — не понял Савин.
— Могила, говорю, готова. Вырыл, значит.
— Где?
— Где приказывала, — и кивком показал на Петровну.
— Сама приказывала?
— После пасхи, под Первый май. Позвала на кладбище и сказала — где. Пятерку мне сунула, а я и не просил, сама в карман запихнула. Прутик взяла и очертила на земле, чтоб, значит, не ошибся. Рядом с вашими бабкой и дедом, с отцом. Где все. Я эти бугорки знал, она на родителев день всегда украшала их.
Михаил Иларионович поднялся, подошел к отшатнувшемуся почему-то парню и неловко обнял его.
— Иди, — сказал он, — спать ложись. А завтра… в поле не ходи.
Митя всхлипнул и грязным кулаком вытер глаза. Еще всхлипнул, закашлялся и, стуча грязными сапогами, вышел.
На крыльце он остановился, разжал левый кулак и удивленно уставился на мятую пятерку: заходил, чтобы вернуть. А вот забыл. Забыл! Махнул рукой и побрел к своему дому.
Хоронили старую Савину на лужковском кладбище, вовсе и не похожем на кладбище. Могилок здесь было мало, все очень невидные, со старыми, черными крестами, кроме трех более свежих, о коих память еще не вышла. Над холмиками стояли рослые березы, молодая листва на них по-детски лепетала при порывах ветра. С этого бугра на три стороны открывался широкий вид. Не хотелось верить, что тут он и есть, вечный покой. Сюда хорошо прийти посидеть, красочным миром полюбоваться да жизни порадоваться, пораздумать над собственной судьбой.
Трещали синицы, на вершине старой березы разливался дрозд, радуясь славному солнечному дню. Умолк он лишь от шелеста многих шагов, и то ненадолго. Когда в светлой березовой тени священник тихим голосом стал отпевать, дрозд неуверенно и редко, но все еще щелкал. Священника привезли из Чурова, ближе не нашлось. Это уж Дьяконов постарался. И сам приехал. Все происходило быстро, разговаривали мало, стояли с лицами значительными, задумчивыми. Чередом подошли к могиле. Бросили по горсти земли. Менее чем через час на кладбище никого уже не было. Задержались только Савин и Катерина Григорьевна. Михаил Иларионович стоял, безвольно опустив руки, и смотрел на свежий продолговатый холмик, а жена, рядом, все смотрела на него, беспокойный взгляд вопрошал, силился понять, о чем он думает в эти минуты.
