Недели три отношения у нас были спокойные, но потом совершенно случайно кто-то из них меня из-за чего-то дернул, а я вместо того, чтобы жестко ему ответить, начал самым спокойным голосом пытаться его урезонить. Но это мальчишку только возбуждало, я не имея опыта, отложил книжку, которую читал и взывал к его здравому смыслу, но к мальчишке присоединился другой, потом третий и они снизу — я спал на верхнем этаже — уже с разных сторон начали дергать, кажется, мое одеяло, понемногу уже задевая и меня самого. Никаких счетов у нас не было, того, что постепенно растущая мальчишеская стая может быть опасна я еще не понимал, да и вообще в камере было еще человек двадцать людей постарше, вполне спокойных, один молодой инженер к тому же был очень силен и каждый день приседал по 150 раз на каждой ноге. Я надеялся, что кто-то меня поддержит и внизу шуганет мальчишек, но все молчали и ждали, чем дело кончится. Совсем обнаглев, уже пять или шесть мальчишек полезли на верхние шконки, чтобы уже быть рядом и дергали, даже толкали меня все сильнее и заметнее. Кто-то начал вырывать у меня книгу. И тут, для себя совершенно неожиданно, уже потеряв всякое самообладание, не думая, что они могут разбить себе головы, я внезапно разъярился, кому-то сам заехал ногой по голове, сбросил их всех на каменный пол, кто-то действительно разбил себе руки и ноги, слегка заканючил, но все совершенно успокоилось.
Это был еще один очень важный для меня впоследствии урок. Выяснилось, что я способен внезапно терять самообладание, впадать в бешенство и становиться опасным для окружающих. В уголовном мире это называется «душок» и людей с таким качеством обычно опасаются трогать — нельзя рассчитать, что можно ожидать от него.
Был во всем этом и еще один для меня урок. Немного погодя я спросил своего такого мощного соседа, одного слова которого было достаточно, чтобы ко мне никто не лез — почему вы ничего не сказали этим мальчишкам? — И он, просидевший уже больше чем я, и не в таких тихих отобранных камерах, сказал мне жесткую тюремную формулу: «Нельзя помогать тому, кто сам себя не защищает». И потом я не раз убеждался в ее справедливости. Помогая человеку, который не защищает себя сам, вскоре ты приобретаешь противника, или какую-то проблему — его используют против тебя другие, а он сам, по слабости, добра не помнит.
Вскоре ситуация относительной беззащитности у нас в камере опять возникла, хотя внешне все было тихо, а жертвой можно было назвать как раз недавнего малолетку. Их вообще часто у нас сменяли — приговоры быстро вступали в законную силу. Здесь это был какой-то очень наивный, крупный и симпатичный парень, который сам о себе рассказал не совсем безопасную в тюрьме историю. О том, как работая проводником в поезде выпивал, и часто с попутчиками, но однажды это были двое взрослых грузин, которые напоив его выбросили из поезда, и он пешком добирался до станции. Но вслушавшись в его рассказ, какой-то многоопытный торговец, уже четыре года жалобами задерживавший свою отправку в колонию, но, следовательно, уже четыре года гулявший по тюремным камерам, тут же к мальчишке пристал — «признайся, грузины тебя, пьяного, прежде чем выбросить — выдрали». Парень, как-то стесняясь, не очень активно от этого всего отказывался, и тогда торгаш (это была самая гнусная категория — из тех, кто был первый раз арестован — было очевидно, как они покупают себе дальнейшее пребывание в московском изоляторе, продавая все новых своих знакомых, да и, конечно, соседей по камере) перешел в атаку: «Значит у тебя уже есть опыт, в зоне тебе будет так хорошо — все тобой будут пользоваться и за это платить или делать тебе подарки, а чтоб тебе было легче, дадут тебе в рот». Наивный парень, видимо, этому верил, точнее стеснялся возразить сорокалетнему наглому мужику, который говорил о жизни в лагере, ему не известной и вызывавшей разнообразные страхи и надежды. Мальчишка не то что был согласен, но и не так активно, как требовали обстоятельства протестовал, почти не сопротивлялся.
