Увы, я ни разу не отгадала правильно, что яснее ясного показывало: никаких «эдаких» способностей у меня нет. Оскар Ильич был удивлен и разочарован. Я объяснила, что всё проще, ожерелье — моя давняя любовь, я знаю в лицо каждую бусинку, каждую царапинку на её поверхности и каждый пузырёк воздуха внутри. Мало что поняв — кроме того, что искать во мне феномен бесполезно, — дядя Ося махнул на «все эти глупости» рукой и обучил меня карточным играм в дурака и пьяницу — что в некотором роде было пророчеством его судьбы.
То есть запил он много, много позже. А вот дураком был уже сейчас. Даже я своим скудным аутичным умишком понимала: дядю надули. Мои — пусть и впрямь недюжинные — успехи в «освоении реальности», которыми он так гордился, вовсе не прибавили ему ни устойчивости, ни уважения. Неблагодарные родственники щадили Осю, пока необходимость в нём была налицо, но с тех пор, как я пошла в школу, ими вновь овладел скепсис. Всё чаще в доме происходили бурные ссоры; десятая моя весна стала, пожалуй, их пиком; заводилой обычно была мама, нападавшая на родного брата с присущей ей грубостью и беспардонностью:
— Что ж ты такой лох? — кричала она (ужасно мерзким тоном — даже меня, ребёнка, слегка коробило). — Приоденься! Выведи прыщи! — В ответ Оскар Ильич ворчливо огрызался: может, у кого-то и есть время для личной жизни и всяких там амурных похождений, а у него, между прочим, больной ребёнок на руках. Какой ребёнок?.. Да ваш, ваш несчастный ребёнок, которого вы, умные физики-математики, спихнули на плечи дяди. Где бы он был сейчас, ваш ребёнок, если б не глупый гуманитарий Оська?.. (Уже тогда у него появилась дурацкая привычка уничижительно говорить о себе в третьем лице). В какой дурке он пускал бы слюни?! Что, не знаете?..
Он врывался в гостиную, где я, сидя за большим, застеленным клеёнчатой скатертью столом, прилежно делала уроки; он хватал мой портфель и начинал лихорадочно перетряхивать его в поисках школьного дневника. — Что, взяли?! — ликующе кричал он, тряся дневником так, словно ждал, что из того вот-вот посыплются пятёрки. (Училась я и впрямь неплохо: врожденная гипермнезия — счастливая способность запоминать с одного беглого прочтения несколько страниц наизусть — всегда меня выручала).
На какое-то время в семье воцарялся мир, но потом всё начиналось сызнова. Мама, ещё в детстве изучившая нехитрый букварь братниных слабостей, ухитрялась подбирать именно те слова, что жалили особенно метко — она уже не верила в мою болезнь; папа делал вид, что он тут ни при чём, но по его двусмысленной улыбке было видно, на чьей он стороне. Униженный, опущенный, дядя шёл ко мне — единственной, от кого не ждал подвоха, — и уныло предлагал «перекинуться в картишки»…
