— Умоляю вас, ничего не говорите мне больше… Вы забываете, кто я… и кто — вы…
— Я ничего не забываю… Но когда человек идет весело на битву и останавливается на дороге на один момент, чтобы позволить своему сердцу излиться перед женщиной, разве он не достоин, чтобы его выслушали и поверили? Зачем я буду вам лгать, быть может, накануне смертельной раны?.. Разве вы не чувствуете… Берта, что я — друг вам?
— Молчите! Молчите!
— Разве это не имеет значения, что мы, обыкновенно так далекие друг от друга, соединились сегодня в одном и том же доме? Кто мог бы сказать, что мы так встретимся?
Теперь он находился совсем близко к ней, настолько близко, что слова, которые он шептал, едва пробуждали в комнатной тишине легкое жужжание любви. Она была бледная и чувствовала, что все ее мысли и рассудок уходят в безумие поражения. Непроницаемый туман поднялся перед ее глазами и закрыл собою действительную жизнь с ее долгом, благоразумием, дозволенным счастьем и темным будущим. Однако в тот момент, когда Мюрат обхватил ее талию, в ней пробудилось чувство возмущения. Она освободилась от него и удалилась на шаг. Дальше она не могла идти. Он удержал ее руку, нежно зажатую в своей.
— Меня обижает, — возразила она, задыхаясь, — что вы говорите так со мной, что вы удерживаете меня!.. Я хочу…
— Не приказывайте и не требуйте ничего… Скажите только, чего вы желаете: Мюрат вам будет повиноваться во всем, что бы вы не сказали.
— Умоляю вас позволить мне увести сына и никогда больше не говорите мне…
Он сделал ей знак, чтобы она более не продолжала, и она замолчала. Тогда Мюрат отпустил ее руку и направился к креслу, где спал ребенок, которого он взял на руки с тысячью предосторожностей.
Ганс не сделал ни одного движения… и его голова склонилась на плечо Мюрата с той же бесцеремонностью, с какой лежала на спинке старого кресла.
Мюрат вернулся, улыбаясь, и положил на руки молодой женщины свою легкую ношу. Ребенок так крепко спал, что ничего не сознавал, и его крепко сомкнутые глаза даже не открылись ни разу.
Но затем она снова почувствовала себя испуганной, как и вырываясь только что из восхитительных объятий. Ничто ее не защищало от поцелуя, которого она так страшилась. Малейший крик, малейший жест с ее стороны разбудил бы ее спящего сына.
IX
На другое утро, несколько минут спустя после отъезда Мюрата и его офицеров, старый слуга герцога Ангиенского разговаривал с Бертой Шульмейстер.
— А я заявляю вам, что не могу допустить вас уехать так! — говорил старый Франц Родек… Куда вы отправитесь?
