Но Келагаст спокоен был, словно и это предвидел. Сказал:
— Славный выбор пал. И не нам менять решенье.
Но видели, что будто не доволен князь, что будто не того он ждал выбора.
— Конунг! — возмутился уязвлённый Бьёрн-свей. — Верни, прошу, мой меч, и я не пощажу, забью смерда. И ещё пройдём по жребию.
— На него не гневись, брат Бьёрн! — ответил рикс. — Наш обычай таков. И поглядим ещё, что из всего выйдет. Плохой ли он опекой моему сыну станет, коль скоро с живого медведя одними руками шкуру снимает?
Тут засмеялся недобро Добуж, спросил:
— Но что этот именитый младенцу-риксичу подарит? Чернь-голь! — к нарочитым повернулся княжич, поддержки искал. — На нём же шкура одна. И та не его, а медвежья...
Но не поддержали нарочитые, прятали от княжича глаза. Не поддержали и многоопытные вельможные старцы, и гости промолчали. Опасались уже открыто Келагастова человека высмеивать, хоть и смерда.
— Как знать? — говорили друг другу в стороне. — Кто таков этот человек? Мы его сейчас унизим, грязью замажем, а он нас потом утопит в крови. Как ещё поведёт себя, посмотреть надо. А пока видно: хваток новоявленный да дерзок. Кажется, что однажды возьмёт, то не отпустит более. К нему присмотреться нужно, прежде чем надсаживать глотки. Добуж-то что? Силён, пока Келагаст стоит. Не будет Келагаста, растопчут Добужа, если сам не улизнёт. А этот не таков! Этому только право дай. Оно, похоже, и идёт к нему. Велико везенье! Хитроумно плетёт судьба людские пути...
— Что же, Тать, сыну подаришь? — спросил Келагаст.
Оглядел Тать дивно большое тело своё, руки оглядел да грязные медвежьи лохмы. Не потерялся, ответил:
— Жизнь ему долгую подарю, господин. Что ценнее её?..
Засветились, порозовели узкие слюдяные оконца. Под низкими стропильными сводами в едком масляном чаду едва светили огоньки плошек, копотью чернили стены.
По углам и вдоль стен, прямо на полу, вперемешку с выжлецами и челядинами, лежали, ворочались в угарном сне нарочитые кольчужники, широколицые бьярмы и иные югры. Здесь же спали припонтийские готы и вотчинные риксы. Господами разлеглись светловолосые свей. Пахло потом, медвяными парами разило от тел. Чуткие, сытые, дремали псы, морды свои прикрывали хвостами, настороженно вздрагивали и поднимали головы, если кто-нибудь шевелился рядом.
За высоким риксовым столом рядом с Келагастом, Добужем и Бьёрном сидел захмелевший уже Тать. Он о колено разламывал остывшие кости, дробил их о край лавы, выколачивал на блюдо желтоватый мозг. Душистые меды не из ковша пил, а из дубового ведёрка. И, перед тем как за питьё браться, утирал Тать о колена застывший на руках жир, усы и чёрную бороду расправлял, выбирал из них застрявшие остатки пищи. А пил он, держа ведёрко обеими руками, высоко запрокидывая голову, от чего на шее вздувались жилы и круто выступал кадык, глотал по многу и громко. Когда ел он, то гневно у переносья сводил брови, словно пугая кого-то, словно дикие звери собрались вокруг и не набрасывались на его еду лишь потому, что опасались сведённых бровей.
