Он шел по улице, тяжело ступая поношенными ботинками по брусчатой мостовой. Тук, тук, тук. Как будто гвозди в крышку гроба вколачивают.
Старый дурак! Размечтался о счастье!
Вокруг царила весна, но он был кусочком вечной зимы, и пробегающие мимо дети инстинктивно обогнули его по большой дуге.
Уже у самого дома наперерез бросилась толстая соседка. Дурная баба, наверное, единственная не чувствовала исходящей от него мрачной жути.
— Доброго вечера, герр Вольштайн. Давненько вас не было видно, мы уж беспокоились: вдруг приболели?
Он не стал ее слушать. Соседка и раньше донимала его пустыми разговорами. Она что-то кричала ему вслед, но он искренне ее не слышал.
Хлопнула дверь, отсекая его от всего мира.
Не снимая ботинок, в этом теперь не было необходимости, Генрих прошел в комнату. Пол натужно скрипел под ногами, словно помост эшафота.
Вольштайн сел за стол и потянулся к бумагам. Они всегда находились у него в порядке, однако стоило разобрать их еще раз. Оплаченные счета — в одну сторону, тоненькую стопку писем — в печь.
«Завещаю все свое имущество приюту Святой Марии», — принялся выводить Генрих на листе аккуратным каллиграфическим почерком. Он всегда был первым по каллиграфии и более других добродетелей уважал старательность и аккуратность. Он ведь кукольный мастер. Это тонкая работа.
Закончив, Генрих указал число и поставил подпись.
Ну вот, все готово. Почти все…
В доме оставалось еще несколько кукол — парочка тех, с кем он не мог расстаться, и еще несколько незаконченных работ. Генрих сложил их всех в центре комнаты, взял молоток и принялся неторопливо бить. Это напоминало тяжелую монотонную работу: поднять молоток, опустить. Поднять, опустить.
Куклы хрустели и стонали, а под ноги ему подкатился круглый голубой глаз, совершенно безжизненный и страшный. Генрих наступил на него ботинком.
Он работал до тех пор, пока все более-менее крупные куски не были уничтожены.
Вот теперь и вправду все.
Оставались детали — дотащить тяжелый стул до середины комнаты, проверить прочность потолочного крюка и привязать веревку.
Когда он уже стоял на стуле, в открытое окно ворвались звуки далекого пения — в молельном доме неподалеку шла служба. Генрих усмехнулся.
— Будьте вы прокляты. Будьте прокляты до седьмого колена! — сказал он глухо — и сделал шаг…
А прихожане все пели, восхваляя Бога, поправшего смерть, и по мокрой щеке уже мертвого человека скользнул солнечный луч.
