— Мы? — Он обернулся к ней. — Тебя так интересует обстановка этого дома?
Как будто это преступление… Сибилла отступила на шаг.
— Нет. Меня интересует прошлое.
— И почему же?
Слегка взволнованная тем, как он смотрит на нее — хотя и с подозрением, но все же, очевидно, как на женщину, она замялась с ответом.
— Не знаю. Просто так…
Ответ этот по-видимому его не впечатлил. Стоит попытаться получше.
— Если бы вы выросли в современном безликом доме, как я, тоже видели бы красоту в старинных вещах.
Он смотрел на нее скептически.
— Это было самое бездушное место на земле. С раннего возраста я всегда знала, что есть места и вещи куда лучше. Более… значимые.
Сибилла вздохнула, осознав, что сказала несколько больше, чем следовало.
— И почему же мебель более значимая, если она старая?
— Потому что у старых вещей есть истории, с ними связанные. А предметы мебели, сохранившиеся до наших дней, были сделаны искусными мастерами. Художниками.
— Да ты романтик, — заметил он, и снова так, словно это было преступлением.
— Нет, я практик. Хотя полагаю, что в детстве я читала книги о других детях, которые жили в старинных домах, и представляла, что когда-нибудь тоже буду.
— Неужели?
Ника так и подмывало спросить, а представляла ли она, как живет в его доме.
— Ничего особенного, — заметила она, защищаясь, — так делают многие дети. А у меня к тому же была на то веская причина.
Ник подумал, что сейчас услышит ее душещипательную историю. Она явно нервничала в его присутствии и от этого становилась все разговорчивее.
— Мне куда больше любопытно, почему тебя так интересует этот дом, — проворчал он.
— Нет, вы спросили, почему меня интересует прошлое.
Так. Возможная аферистка с лишним весом, да еще и зануда.
— Старые дома, несчастное детство…
— Я не говорила, что у меня было несчастное детство. Я сказала, что дом был бездушным. А мы были единственными жившими в нем людьми. Какая ирония.
— В чем же?
Она попыталась сложить на груди руки, но в толстой куртке это оказалось не так-то просто.
— В том, что женщина, растившая меня, была одержима генеалогией. Своей, конечно, не моей.
— Тебя удочерили?
Она молча кивнула, ее миловидное личико застыло.
В пятнадцать лет Ник узнал, что его отец — вовсе не его, и с тех пор его жизнь разделилась на «до» и «после».
— И когда ты это выяснила?
Она взглянула на него, словно раздумывая — отвечать или нет.
— Мне было двенадцать. Тогда мои приемные родители развелись.
— Должно быть, тебе нелегко пришлось.
