Тут мне впервые в жизни пришло в голову, что он безумен. Барахтанье в словах сделалось еще более отчаянным.
Я хочу величия, продолжал он. Хочу, чтобы из меня перло величие. А потом сказал: я от тебя умираю. И сам засмеялся.
Мы поднялись на вершину, и Хайдль, одетый в красную бейсбольную куртку, остановился передо мной в своем величественном умопомрачении.
Посмотри на меня и возлюби меня. Я умираю с рождения.
Голова его странно дернулась, он изумленно уставился на меня, словно я возник ниоткуда, словно я представлял собой плод его помутившегося рассудка, и прошептал:
Не странно ли быть тобой?
7
Хайдль отвернулся и обвел взглядом холмы, вечнозеленые заросли, фермерские угодья.
Красота, произнес он.
Я сказал, что нам пора возвращаться и садиться за работу.
Понял тебя, ответил он.
А может, просто покачал головой. Его манера соглашаться, не соглашаясь, всегда отдавала жуткой фальшью.
В тот миг его охватило какое-то космическое отчаяние, которое оказалось также одной из форм пугающего терпения.
Мы стояли в молчании минут пять или десять. Возможно, дольше. Меня тревожило, что, задержись я слишком долго, он опять вернется к дикому плану убийства себя моими руками. Я выждал еще несколько минут, возможно, даже двадцать, и все происходящее одновременно замедлялось и ускорялось.
Книга, напомнил я.
Его поглотила новая тревога, а то и не одна. Он несколько раз посмотрел на часы. Даже не попытался отреагировать на мое напоминание.
Сухую землю слегка окропило дождем.
Что-то закончилось.
Я знал, что нужно уходить. Он нагонял на меня страх. По правде говоря – а в этой призрачной тишине мне доступна только правда, – по правде говоря, мне казалось, что, оставшись здесь, я не доживу и до темноты. Увещевать его насчет рукописи не имело смысла. Не потому, что у меня было предостаточно материала. Материала даже в первом приближении отнюдь не достаточно. Но теперь я знал, что его не прибавится. Поблагодарив Хайдля за уделенное мне время и теплый прием, я объявил, что уезжаю.
От этих моих слов его как прорвало. Он стал распинаться о том, насколько ему одиноко, сколь много значит для него дружба, как он раскаивается, что напугал меня своей пушкой и этой болтовней, дурацкой, безумной болтовней. Но ему и самому страшно, посетовал он, до чего же ему страшно думать, что станется с ним в тюрьме. Разумеется, он не собирался склонять меня к убийству. Нет-нет, правда, что угодно, только не это. Просто в нем говорит страх. Идти на самоубийство он тоже не хочет. Но он страшно боится смерти, боится
