Теперь мне выпала по-настоящему тяжелая участь. Днем — работать вместе с гагаузами. В полдень — обедать вместе с гагаузами. Вечером — возвращаться домой вместе с гагаузами и с ними же — ночевать в сарае, куда хозяин бросил несколько охапок сухого прошлогоднего сена. Уже в первый день я с ужасом заметил, что мои долговязые соседи часто скребут у себя под мышками и за поясом. Должно быть, на них полным-полно всякой живности, сказал я себе, и решил держаться подальше. Не иначе — сам аллах в своем милосердии уберег меня от их вшей. Наработавшись за день, гагаузы спали как убитые. Я тоже спал как убитый, и за все это время ни один сон не потревожил моего отдыха. Мы просыпались с рассветом, наскоро перекусывали, запрягали лошадей, усаживались в телегу и ехали в поле, захватив с собою серпы. В обед татарин, — сам он не работал, а только присматривал за нами, — садился на белоногую кобылу Ифу, отправлялся в село и привозил в корзине еду: хлеб, брынзу, красный перец и кислое молоко. Иногда брынзу заменяла соленая рыба, поджаренная на кизячных угольях. От худосочной рыбьей мякоти, насквозь провонявшей кизяком, тошнило. Но голод пересиливал отвращение, и мы проглатывали эту рыбу с жадностью, в спешке не разбирая костей. Так, полуголые и босые, ползая на коленях по земле, усеянной колючими остьями и твердыми, как камни, комьями, увлажняя кровью и потом каждый клочок поля, работая от восхода до заката, мы сумели за три недели собрать богатый урожай ячменя и ржи, пшеницы и овса с полей Селима Решита. На других татар, которые убирали урожай своими семьями, с сыновьями и дочерьми, нам было просто некогда оглянуться. Последнюю неделю мы грузили снопы на телегу и свозили их на двор татарина, где, снова обливаясь потом, складывали их в скирды. Сам же хозяин ни разу не притронулся ни к серпу, ни к вилам. Он неизменно торчал около нас, попыхивал трубкой да то и дело поторапливал:
— Давай-давай!.. Пошевеливайтесь!.. Пошевеливайтесь, нечестивые собаки… Давай! Живей… Живей…
Я убедился, что татарин ничем или почти ничем не отличался от управляющих и надсмотрщиков Делиормана, с которыми я познакомился, как только увидел свет; во время жатвы в боярских имениях они точно так же покрикивали на нас, оброчных крестьян:
— Давай-давай!.. Пошевеливайтесь… Пошевеливайтесь…
Погода выдалась на славу, и мы управились с работой без особых неприятностей. Татарин позвал гагаузов к колодцу — к дому он их и близко не подпускал, — подсчитал, сколько им причиталось, и тут же сполна расплатился серебром и никелем, выплатив все до последней монеты. Гагаузы поблагодарили и тут же распрощались с нами, не протянув, однако, на прощание руки. Не из гордости, а потому что по прошлым годам знали, что татарин все равно притворился бы, что не видит поданной руки. Сдвинув на затылок свои засаленные шляпы, они отправились восвояси, пошатываясь как пьяные. Жестокий труд под немилосердным солнцем Добруджи начисто вымотал и измучил их. Теперь и они и я — все мы походили на собак, но не на нечестивых собак, как звал нас Селим Решит, а на самых обыкновенных — отощавших, голодных и грязных.
