Это всё восходящий — или как его там? — поток
воздуха, набитого запахами по самое не могу:
трав, перегретой земли, плодов её и даров,
беспокойной реки
и водорослей, гниющих на берегу,
и когда-то скотных, а ныне пустых дворов
да древесного дыма
не то понюшка, не то глоток, —
всё годится в дело, идёт в зачёт;
а земля для него —
с носовой (не к столу бы сказать) платок.
Даже меньше. И вся умещается в его зрачок.
Небеса к нему благосклонны. Но не более,
чем к другим:
что с того, что он ближе к тому, что над,
чем к тому, что под?
Просто зная дело каждым пером,
скрывающим нежный пух,
каждым сухожилием, как тетива, тугим,
он парит на своих широченных двух,
где смотрящих снизу
мгновенно прошиб бы холодный пот,
навсегда бы перехватило дух.
Иногда он кричит. Потому что его гортань
то ли Господом самим заточена под этот звук,
то ли это игра природы, каприз, подвох
(или там у них, как на зоне,
через стеночку перестук?),
но когда в такой вышине и в такую рань,
что в рассветных сумерках —
нечто невнятное на часах,
ястреб делает долгий, глубокий вдох
и кричит… То в едва пробудившихся небесах
его крик — это первое, что слышит Бог.
2012
