— Что такое? — продолжал я, как будто совершенно не знал, о чем вообще шла речь.
— Дома поговорим! — отрезал Андрей.
Я возобновил попытки что-либо разузнать в машине.
— Да он, этот Олег Канарейкин, — начал я, — Просто педик… Ну, Андрей, мы и не хотели ничего… Просто…
— Дома поговорим! — прервал он, как страховочный трос перерезал.
В общем, таким я его еще никогда не видел. Даже в первый раз, когда он пришел забрать меня и чуть не задушил тетю Настю. Тогда, после школы, было даже хуже, потому что Андрей сохранял какое-то странное спокойствие, и при этом его злость выходила еще более страшной.
— Жди в комнате! — скомандовал он и долго говорил с кем-то по телефону.
Так долго, что я даже подумал, он сейчас забудет о том, что надо читать мне лекцию.
— Поехали! — все тем же строгим, холодным тоном проговорил он и кивнул на дверь, когда освободился.
Ничего он не забыл.
— Слушай, — я решил быстренько оправдаться, — Мы не хотели так. Я раскаиваюсь, в общем, больше так не буду…
— Поехали! — почти по слогам повторил он, не желая слушать мои извинения.
— Куда мы едем? — осторожно попытался уточнить я.
— Куда надо!
Больше я ничего не спрашивал. Андрей ничего не объяснял, и мне казалось, он просто отвезет меня куда-нибудь в лес и бросит там в растопленную печь. Однако вопреки всем разгулявшимся фантазиям, мы приехали в ресторан, где нас ждал друг отца Руслан. Они поздоровались как обычно, и я даже подумал, что эта встреча была запланирована давно, и мои выходки уже позабыты. Я даже подумал, что как-то совершенно не кстати пришелся этот разговор с Полиной Николаевной, но после недолгого молчания, Андрей вдруг выдал без вступлений:
— У нас новый тренд. Юра травит своего одноклассника-гея. Разбил ему лицо.
Я был в шоке. Зачем при Руслане-то? И какое ему вообще было дело до моих школьных стычек? Хотел тут же возразить, но Андрей заткнул меня одним взглядом.
— Мой сын гомофоб, — констатировал он.
— Никакой не гомофоб! — возразил я, потому что это слово и то, как оно прозвучало от Андрея, мне не понравилось.
Прозвучало даже не как оскорбление — как приговор. Как будто неизлечимый диагноз вроде «умственно отсталый» или «человек, которого необходимо изолировать». Причем, в этом не было ни капли жалости, как если кому-то сообщают, что у его ребенка рак в последней стадии или синдром Дауна. Просто — как выстрел — гомофоб.
— Так почему тогда вы избили того парня? — решил уточнить Андрей после моего возражения.
