Зигфрид умел. Он прикинул свою цену, еще будучи Серегой — и сценический псевдоним писал, смешав кириллицу с латиницей — «ZигфриD» — что выглядело наимоднейшим образом. Он еще не собирал стадионов, но были ночные клубы — и ночные клубы уже набивались битком, а главное — он уже мелькнул на телеэкране; попавший в телевизор автоматически становится богом. Он всего добился сам, он точно попал в струю. Он отлично понимал, что главное в его деле — не музыка, не голос и, тем более, не слова, которые он поет. Слов почти не слышно, музыка — чем проще, тем лучше. Ритм, ритм — больше никому и не надо. Тамтам, гипноз. И девушкам, тающим под этим гипнозом — надо ауры и тела. Обещающих движений. Обещающего выражения лица. Все остальное они додумают.
Мягонькие лохушки. Тискаться за сценой, тискаться в машине. Податливое тело, влажное сияние глаз, размазанная тушь, запах пива, ужасных духов с металлическим привкусом, пота, волос… Так рада, так пьяна — тем, что сподобилась, что получила именно то, что обещала настоящая знаменитость.
Наверное, они не только стонали и ахали. Наверное, они еще что-то говорили, несли какую-то девчоночью восхищенную чушь — но Зигфрид никогда не вынимал из ушей «уши» плейера. Его подогревала гремящая в голове музыка, его музыка; питаясь добычей под тот тамтам, который был призван ее привлечь, Зигфрид чувствовал себя первобытным охотником, победителем во плоти.
Тем жарче, что добыча тоже ощущала его как победителя. Стреляный Воробей и его шизокрылые пташки. И пташек слетается все больше. Птицелов. Даже не надо посвящать отдельный манок каждой птичке — птички такие простые, птички такие глупые, что им хватает одной песенки на всех…
Но в этом кабаке этим вечером не думалось о приятных вещах — из чего легко заключалось, что это неприятный кабак.
Болтовня свиты мешала заткнуть уши своей музыкой, но нестерпимо было слушать то, что навязывали здесь, в сигаретном тумане и странном интерьере, напоминающем запущенную коммуналку, с нелепыми абажурами в бахромках, с надколотыми фаянсовыми слониками на бабкиной поцарапанной этажерке. Вовсе это было не модно, не круто и даже не забавно. Зигфрид будто сидел на чужой кухне — и как на чужой кухне хмурый небритый парень, уже немолодой, в свитере, старых джинсах и тяжелых башмаках, бренчал на дешевой акустической гитаре.
Звук гитары и голос, сильный, надменный какой-то, злой голос, не обращающийся, не обещающий, раздражали Зигфрида безмерно. Он вообще не умел зарабатывать деньги музыкой, этот облезлый неудачник. Он ни черта в музыке не понимал.
