И еще я замечал, что всякий раз какой-нибудь из этюдов на стене заменялся другим. Я сказал:
— А вы наблюдательны. Это хорошо, — услышал я похвалу.
И генерал по этому поводу рассказал, что в военных учебных заведениях, в кадетском корпусе, куда принимали обычно еще в раннем детстве, очень присматривались к различным свойствам характеров и способностям будущих офицеров. На заметку бралось решительно все, и дурное и хорошее. Вот такой, казалось бы, пустяк: начал кадет играть на трубе или на скрипке, а через какое-то время бросил. И не потому, что слуха не оказалось, а потому, что не хватило терпения, воли — характера. И в свое время, много лет спустя, недоумевает иной штабс-капитан, отчего это он производством в подполковники задерживается. А это он, оказывается, в секретных документах значится как человек, некоторыми важными качествами не обладающий.
Ну, конечно, все было не так просто, и составлялось досье по бесчисленным и более важным фактам, и не один год.
Дни шли за днями, а мы с репетитором так и не собрались заняться школьной программой. Он то сидел молча в своем «самоходном» кресле, задумчиво перебирал сухими коричневыми пальцами янтарные четки, то вдруг принимался рассказывать что-нибудь из истории, а иногда раскладывал передо мной множество цветных, великолепных открыток с живописными видами европейских городов, селений, старинных мостов… Но чувствовал я, что за нашими разговорами что-то стояло еще. Невысказанное, да и не мне предназначенное. Похоже, профессор Варшавской академии долго и трудно размышлял над чем-то своим, а мое присутствие и дурацкие, казалось ему, реплики лишь подзадоривали его.
Так, сказав, что, мол, за границу до революции мог позволить себе ездить каждое лето, — потому что жизнь в Европе была еще дешевле, чем в России, вдруг подмигнул мне по-приятельски и добавил:
— Но мы, военные, в штатском платье, конечно, путешествовали, не беззаботно и все пешочком, пешочком… Зато, случись надобность, могли бы полк вести по дорогам хоженым, по землям знакомым. Однако надобности не случилось, — вздохнул старик и умолк.
— Потому что штык в землю — и мир хижинам, война дворцам! — радостной догадкой воскликнул я.
— Потому что случился Брестский мир, — досадливо поморщился генерал и отвернулся сердито.
Что-то явно изменилось в наших с ним отношениях с того дня. В таких случаях говорят: черная кошка пробежала между ними.
Мы теперь меньше разговаривали и даже стали заниматься делом. Генерал познакомил меня с теоремой Пифагора. Сделано это было мастерски, я сразу и навсегда запомнил ее.
