Уже давно возле решетчатых деревянных ворот, что отгораживают пристань от дебаркадера, стояла неподвижно огромная толпа. Люди изнемогали от жары и тесноты. У всех сундучки, чемоданы, плетеные сундуки-корзины с привязанными к ним непременными жестяными чайниками, мешки, узлы, туго спеленутые одеяла с подушками…
Но вот «Чичерин» взревел, словно раненый бык, и началась посадка. Страшное это было зрелище — посадка на пароход. Толпа навалилась на ворота, они затрещали и распахнулись. Люди ринулись в проход, и к небу вознесся вопль. Поверх кепок, фуражек, платков закружились узлы, сундуки, чайники. Сквернословя, давя друг друга, все устремились к сходням. Детский плач, женский визг и грязная ругань. Сходни прогибаются, страшно трещат. Нижнюю палубу берут на абордаж, врукопашную. И вдруг тишина…
К опустевшим сходням не спеша идут пассажиры второго и первого классов. Шляпы, зонтики, панамы. Баулы, кожаные в ремнях чемоданы, саквояжи. Вещи, что покрупнее, в огромных ручищах носильщиков. Те тоже не торопятся, шествуют торжественно.
Мы с мамой здесь. Правда, у нас билеты третьего класса, на нижней палубе, но ока знает, что на билете обозначено место. Наше место…
Оно оказалось в темноватом помещении с двухэтажными нарами. Я, разумеется, занял верхнюю полку и помчался осматривать пароход. А как известно, начало начал на пароходе — капитанский мостик, который я разглядывал с берега до ряби в глазах.
Возле машинного отделения вздымался трап с ярко начищенными поручнями. Я устремился вверх. На уровне второй палубы оказалась малюсенькая площадка. Здесь поручни сияли еще ярче, а на полу лежал алый, правда, не очень новый, коврик. Отсюда, радостный, я взлетел еще выше. Здесь все было чистым, свежим, под ногами бархатился новый, тоже алый, ковер, площадка не казалась тесной.
Здесь я и встретил засаленного человека.
Он появился из-за стеклянной двери, большой, полный, в белом кителе, гармошкой смятом на большом животе. В руке у него был серебряный поднос с большой пустой рюмкой. Похоже, он вошел сюда с капитанского мостика. Почему он показался мне засаленным?.. Возможно, потому, что его черные волосы, расчесанные на пробор, были густо-прегусто смазаны бриллиантином, а лоб — немудрено в такую жару — покрыт обильно потом.
Увидев меня, мальчика в матроске, очевидно обитателя полированных кают, он благосклонно ощерился. Потом что-то мелькнуло в его сальных глазах, не то сомнение, не то догадка… Он спросил меня не до конца ласковым голосом, из какой каюты я изволю быть. Я ответил, что наши места внизу, и он сразу все мгновенно понял, обрадовался своей проницательности, чуть дрогнул жирными щеками.
