Мы их любили, как своих.
В италомании не было и грамма самоотрицания, как в чувствах к французам или американцам. При желании любой здесь становился итальянцем – крикливым, атомным, хитрожопым неудачником на подламывающихся каблуках.
Так они себя видели и всем показывали. Молчунья Витти, меланхолик Мастроянни, томный Антониони будто и не итальянцами были. Зато Челентано, Сорди, Даволи, Лорен – это да, экспортный вариант, бахвалы-балаболы-жулики-вертихвостки с вечно воздетыми вверх щепотками, фортиссимо дьяболо мама мия.
«Люблю итальянцев, они как грузины», – писала Елена Кузнецова.
«O, sole mia», – истошно орал Заяц в «Ну, погоди!»
«Донна белламаре, трегоре кантаре», – горланили песню на чисто итальянском языке Абдулов и Фарада.
Итальянская мечта была нестыдной. Такие же нищеброды, как мы, только сексуальные, потому что солнца много.
Отсюда и совершенно искреннее здешнее помешательство на неореализме – а не потому, что коммунисты велели. Те же бедняцкие проблемы ранних беременностей, детского курения, вечно сидящего на горшке младшего брата и поклонения комично спесивой аристократии. Только у нас да в Италии граф мог быть фигурой и ничтожеством одновременно, в одних и тех же глазах. И царь. И мэр. И полицейский. Любой богач и бездельник.
Может быть, бедность всегда отрицает свое и чужое достоинство?
«Видел ту Италию на карте – сапог сапогом», – сказал доктор в «Формуле любви», и это стало моделью: не больно-то там.
«И муж-итальянец, как море, шумит», – добавила великодушная Кузнецова.
