Действие четвёртое. Сверхзвуковая
Первые дни по возвращении из трудового скита в Петербург прошли словно в тумане – точнее не сказать. Попытки выразить это состояние иначе – пустая гонка за оригинальностью. Густой туман заволок и обложил ватой все чувства, направленные вовне – вплоть до ощущений от рукопожатий и прикосновений. Я погрузился в кокон внутренних переживаний: всё, что способно было тронуть и ранить, сосредоточилось под телесной оболочкой – внешний мир оставался размытым, глухим и плавным, точно кисель. Точно вязкая хмарь, глотающая звуки, краски и перемещения предметов. Вероятно, так чувствует себя живое, преобразующееся вещество куколки, укрытое под плотной кожурой, чуткое лишь к самому себе, к движениям внутри своего студня и снаружи воспринимаемое как мёртвый лист, кора, сучок. Или в лучшем случае как нечто вычеркнутое до поры из повседневной круговерти.
Определённо, из круговерти я был вычеркнут. Но там, под кожурой – голгофа. Там – хруст суставов души и боль необратимой перемены.
Такой была встреча с великой разлукой.
Да, мы давно отдалились, я мотался по съемным квартирам и виделся с отцом и матерью от случая к случаю, но они были живы и значит – рядом. Ведь, в сущности, наш мир так мал. И я любил их. Пусть иначе, чем в детстве, когда они были молоды и красивы и я возле них чувствовал полноту и совершенную достаточность, какие чувствовал потом возле женщин, в которых был влюблён. Пусть они стали просто дорогими, родными, привычными людьми, пусть распалось уже неразрывное единство, какое было когда-то, в мальстве… Ничего не попишешь, взрослея, мы неизменно теряем это единство. И, теряя его, теряем детство. С ним вместе – теряем родителей, обрывая пуповину сердца. Такова первая утрата самых дорогих и близких. Мы ещё живём вместе и любим друг друга, но великая разлука уже дышит нам в затылок, и изменить это никак нельзя. Великая разлука явилась в своём холодном величии и открыла ужасную тайну: оставайся мы рядом в любви и согласии, до смертного часа не сводя друг с друга глаз – это всё равно ничтожная мелочь в сравнении с ней, великой разлукой, с веками, с тысячелетиями, с ослепляющей тьмой бездны, где уже не будет нас и не будет никакой памяти о нас… Так говорил я Клавдии, сестре – единственной, кого в те дни впускал под оболочку кокона.
