Шли наливники. Тяжелые КамАЗы с длинными хвостами прицепов. На стальных растяжках лежали цистерны. Вся трасса дрожала, чадила, наполнялась запахом нагретого, стиснутого в оболочках топлива. Майор всеми мышцами чувствовал взрывную мощь укрытого в цистернах горючего.
— Майор! Привет! — Из кабины притормозившего КамАЗа махнул ему белоусый, с красным сожженным лицом капитан, старший колонны. — Давай пристраивайся! Вместе с тобой веселее!
Глушков видел этого капитана не раз — тот водил постоянно колонны. Вот так на ходу обменивались приветами, шуточками. Пили воду из одной фляжки. Ели галеты из одного сухпайка. В спешке много чего успели. Не успели в спешке одно — узнать, как друг друга зовут.
— Давай-ка, майор! «Ниточку» нашу продерни! — подмигивал ему из-под светлых бровей капитан.
— Ладно, старшой, продерну! Просьба к тебе: назад поедешь, привези мне фломастер! Хоть это-то я у тебя заслужил? Товарищ полковник! — повернулся он к проверяющему, отпуская по трассе медленно скользящий КамАЗ. — Разрешите идти?
Получил разрешение. Провожаемый ротным, пошел к своему БТРу. Усталым тяжким броском взлетел на броню…
…Много лет спустя, когда давно уже кончилась юность, он оценивал тот день и тот час, как мгновение выбора. Будто его свободная воля дрогнула, потеряла свободу и в нее вмешалась иная сила, повернула его в свою сторону, указала ему другой путь, направила своим властным безымянным перстом.
Он бежал на лыжах по лесной дороге, легкий, счастливый и вольный, вонзая длинные красные копья в шуршащий накат. Нырял в голубые прохладные тени. Вылетал в сверкание и вспышки солнца.
Развилка дорог. Уходящая в сторону голубая лыжня. Сияющий мартовский день с пролетом лазурной сойки, смоляными красными шишками, с продолжением легкого бега, похожего на счастливый полет.
И другая дорога — косая секущая просека, выхватившая из леса огромный ломоть. Стальные трескучие мачты, провисшая медь проводов. Просека, наполненная металлом, в железном тумане, уходила в мутную даль. Там что-то шевелилось, мерцало, ворочалось, перемалывало леса и снега.
Он стоял на распутье, не желая этой железной дороги, а желая чистых снегов, снегирей на ветвях, голубой чересполосицы света. Стремился в снега. Туда направлял свой бег. Но неясная угрюмая сила поворачивала его, меняла движение, направляла под стальные шатры. И он сворачивал, двигался в железном тумане…
…Подъезжая к батарее, он увидел у обочины, у откоса, белый бетонный столбик с нарисованной красной звездой. Прежде столбика не было. Его воздвигли недавно, день или два назад. В этом месте на прошлой неделе погиб рядовой Сенцов. Ехали, как сейчас, на броне, в солнечном свете. Выстрел снайпера, одинокий и тихий, и солдат с пробитой грудью, не охнув, соскользнул в люк. Развернули башню. Осыпали гору грохочущим треском и пламенем. Выстрелов больше не было. Молчала залитая солнцем гора. Зеленела и крутилась река. Курились дымки в кишлаке. А Сенцов, тонколицый, длиннорукий москвич, лежал бездыханный, и солдаты подсовывали ему под затылок бушлат.
