«Спать!.. — заставлял он себя. — Постараться заснуть… Завтра снова прохождение колонны… Евдокимов, кажется, с Вятки… Коновалову нужно в медпункт… Вот если б по Тверскому к Никитским… На связь с „четыреста третьим“…»
…Он отметил и запомнил момент, совпавший с другими: с первой детской влюбленностью, с осознанным наслаждением от прочитанного стихотворения «Парус», с первым детским прозрением — «Я — есть! Я — живу на земле!» — отметил мгновение, когда вдруг стал различать синий цвет. Не просто синий, а лазурный оттенок синего. Глубинное, проступающее сквозь синь свечение. Внутреннее бездонное сияние, уводящее в бесцветную бесконечность.
Он увидел этот цвет впервые в утренней форточке, когда выздоравливал после тяжелой ангины. После нескольких дней и ночей бреда и жара. После кошмаров и красного дыма, валившего из угольной пропасти, из ночного, закутанного в красный платок светильника. Он проснулся слабый и немощный, почти лишенный плоти, но исцеленный. И в утренней форточке увидел лазурь. Дышащее, направленное на него сияние, в котором присутствовала чудесная весть, наполняло его счастьем.
С тех пор он искал и находил эту лазурь, получая из нее подтверждение: в мире присутствует чистейшая тайна. Эта тайна связана с ним, с возможностью к ней приближаться. И он стремился в нее зрачками, душой, всей своей, не имевшей скончания жизнью — в эту бесцветную синь.
Он встречал этот цвет, эту пульсирующую яркую силу на дымной лыжне. Вдруг останавливался, и в голой березе, в белых бегущих в небо потоках, в розовом плетенье вершины загорался огромный прожектор, синий, сияющий. Светил из березы прямо в душу. Медленно, запрокинув лицо, он переходил к соседней березе, и из нее продолжал светить, бестелесно толкал в него этот свет огромный источник синевы.
Позднее он встречал тот же цвет на крыле у сойки. В опавшем желтом листке, накопившем зеркальце влаги. В озерном заливе, окруженном белой травой, сквозь которую осторожно шли кони. На одной из картин Ван Гога. И еще позднее, хотя и прежде бывал в Третьяковке, — в «Троице» Андрея Рублева, в лазури плащей и накидок.
Позже этот цвет для него пропал. Превратился в обычно-синий. И он не мог восстановить в душе того былого ощущения счастья. Мучился воспоминанием о счастье…
…Он спал темным тяжелым сном, в котором было много неживой глухой, подземной материи, сдвигаемой слепыми безгласными силами. Уставал, ворочая эти каменные жернова и валы. И внезапно, сквозь глыбы и толщи, в какой-то малый проем, в незримую тонкую скважину, стал сочиться, светить, приближаться свет — голубой и лучистый. Прибывал, увеличивался, был созвучен с Москвой, с лицами любимых и близких, наполнял его чудной женственностью, памятью о былой, никуда не ушедшей любви, и предчувствием новой, еще не случившейся, уже присутствовавшей в нем, как чистейший свет и лазурь.
