Я так и слышу будущие телефонные переговоры:
— Петрович, здравия желаю! (Всех начальников складов, естественно, будут звать Петровичами.)
— Здорово, Петрович. Чего случилось?
— У нас тут в Ленинграде народ замерзает, как в блокаду. Твой Склад нам состава три дров не пришлет? А то в городе треть личного состава (жителей то есть) к весне перемрет.
— А как я тебе их пришлю? Мне разнарядка нужна из Главка, от Петровича.
— Так он умер два месяца назад, а нового не назначили еще, где ж я тебе разнарядку-то возьму?
— А я что могу? Без разнарядки не положено! Присылай разнарядку, тогда хоть всю тайгу вырубай. А без разнарядки не могу. Не положено.
— Да… ну будем ждать назначения в Главке. Устав есть устав. Ты-то как сам, дети, жена?
— Да путем, путем. Не болеем. Ты себя тож береги. Не мерзнешь? Теплое белье есть?
— Да нет вроде. У нас же штаб в бывшем музее расквартирован, ну был, может, когда? На площади такой здоровой.
— Ага. Там посередь ее еще колонна какая-то?
— Так точно. Ну вот сидим тут, топим пока. Картинными рамами да мебелью всякой старой. Тут ее как вшей. Мебели этой. До весны продержимся. А там, может, Главк чего решит.
— Ну бывай, Петрович. Звони, если чего.
— Есть. Давай.
И пока мы прожигаем жизнь на клубных ристалищах, эти самые Петровичи, деловито и целенаправленно, как короеды, подтачивают деревья нашего бизнеса. И полная катастрофа состоит в том, что они даже успевают растить себе смену из таких вот Саш и Володь, работающих пока офис-менеджерами. В один прекрасный день, когда они окрепнут, все мы рискуем прийти на работу и получить двадцать пять лет лагерей по «суду тройки» (завхоз, администратор и офис-менеджер) за утерю двух ручек и одного маркера.
Пока я размазываю свои мысли между хозушником, руководителем департамента и оставшимися до конца рабочего дня часами, звонит внутренняя линия и секретарша САМОГО голосом каменного Сфинкса говорит мне:
— Пройдите, пожалуйста, к Алексею Андреевичу, — причем имя и отчество она выдыхает практически с дочерней нежностью.
Я надеваю пиджак, поправляю галстук, беру ручку и блокнот (на случай если вдруг услышу гениальный способ добычи философского камня или решения теоремы Ферма) и направляюсь к САМОМУ.
Алексей Андреевич Кондратов явно чувствует себя еще хуже, чем я. Похмелье и (что еще страшнее в его возрасте) недосып написаны на его лице всеми красками медицинской палитры. Он воистину подобен радуге. Лицо его за те несколько секунд, что я стою в кабинете, поменяло цвет от бледно-лилового до серо-голубого. Первое, что мне хочется сказать ему, это: «Что же вы водку-то так жрете? Вам не семнадцать лет, да и не двадцать семь давно».
