Вообще, живя в Америке, Бродский часто реагировал с раздражением на попытки журналистов ворошить его тюремное прошлое, травлю, преследования. Ему виделась в этом попытка увильнуть от трудной темы “судьба поэта” и оседлать легкую — “судьба жертвы советского режима”. Но в стихах говорил об этом не раз — и с горечью.
Двадцать шесть лет непрерывной тряски,
рытья по карманам, судейской таски,
ученья строить Закону глазки,
изображать немого.
Самым болезненным для него был опыт пребывания в психушке. Об этом — большая поэма “Горбунов и Горчаков”. Он был сильным человеком и не дал себя сломить ни тюрьме, ни ссылке, ни “передовой советской психиатрии”. Но в нашем литературном поколении — ленинградские 1960-е — не все обладали такой стойкостью. Я знаю по крайней мере трех талантливых писателей — Рид Грачев, Генрих Шеф, Федор Чирсков, — у которых развилась настоящая мания преследования.
(Генрих Шеф приходил к нам иногда, делился своими переживаниями.
— Я ездил на днях в Псков. Моя поездка обошлась государству в тысячи рублей. По дороге туда и обратно КГБ подстроило три автомобильные катастрофы. Одна — с человеческими жертвами. И все для того, чтобы сыграть на моих нервах.
— Гера, — спрашивал я его, — ты ведь веришь, что все люди, которые вступают с тобой в контакт, делают это по заданию КГБ. Значит, и я действую по их заданию?
Он немного смущался и объяснял:
— Некоторые делают это по приказу. Но есть другие, хорошие, которыми КГБ манипулирует скрыто.
— По-твоему, они знают, что я помогаю тебе перепечатывать твои рассказы? Переправляю их за границу? И если они тебя спросят, ты и не подумаешь скрывать это?
Он снисходительно пожимал плечами, будто сочувствовал моей наивности. О чем тут говорить? Конечно, они все знают.
КГБ в его глазах стало Верховной силой, правящей мирозданием. Благодаря КГБ картина мира в его сознании обретала стройность, последовательность, логичность. Когда коммунизм рухнул и КГБ развалился, Генрих Шеф выбросился из окна.)
Телефон в нашей коммуналке зазвонил только в девять вечера. Я заранее предупредил Марину, что мне надо будет уехать, помочь Иосифу. Но звонил не Бродский, а Найман.
— За плохие новости рубят головы, — сказал он. — А за хорошие?
— У тебя какие?
— Звонили из Москвы. Вынесено постановление освободить одного окололитературного тунеядца из ссылки.
— Ты шутишь?!
Он не шутил. Сообщение подтвердилось.
Но означало ли это, что мы весь день напрасно прятались и убегали от слежки? Что трутень уже был свободен и мог лететь куда ему захочется?
