Едва я уселся за стол, как в избу ввалился Паша. Без портфеля, с какой-то тряпичной сумкой, в старых, разношенных сапогах, похоже – материнских, и, поздоровавшись, уселся на дедов сундук у порога.
Выходило, что зря меня торопили – уж Паша-то никогда не опаздывает, проверено.
Глядя на его обувь и подштопанную рубаху, мне стало как-то мучительно стыдно. Потянулись безотрадные мысли, и, соскользнув с лавки, я пальцем поманил мать в горницу.
– Чего ты? – негромко спросила она, поправляя платок, закрывавший её густые волосы.
– Давай отдадим Паше одну мою рубашку, а то он в застиранной идет в школу.
Матушка оглянулась, как будто опасаясь, что нас услышат.
– Я уже думала об этом. Но он постарше тебя – не подойдет, поди, ему твоя рубашка.
– А ты ту самую, которую покупали на вырост.
Мать открыла чемодан с вещами, достала новую рубаху и вышла в кухню.
– Померь-ка, Пашенька, вот эту, а то твоя уж больно неприглядная для школы.
Паша покраснел, нагнул голову, но не пошевелился.
– Померь, померь, – обернулся на разговор и дед – он сразу понял, что к чему.
– Новая, Паш, не надевал ни разу, – подтолкнул и я друга в бок. – Бери насовсем.
Кое-как мы уговорили его надеть предлагаемую рубаху, и Паша сразу стал заметнее, красивее вроде.
– Прямо, красный молодец! – не обошлась без насмешки Шура. Она, как мне показалась, не очень одобрила наш поступок.
– Маленько тесновата, но сойдет, – оглядывая друга, порешила матушка. – Носи на здоровье да старайся учиться.
Я рад был за друга, и на улицу мы выскочили бегом, забыв, что идем не играть, а в школу.
День выдался солнечный, игривый, но с блестками изморози на жухлой траве. Попискивали, обследуя застреху сарая, желтогрудые синицы, возились с щебетом щеглы в палисаднике, бились в драке юркие воробьи, что-то не поделив, а мы бежали к школе, навстречу первого дня учебы.
Веселый гомон ребятни мы услышали издали, не дойдя до ограды. Гурьбой носилась они по двору в какой-то игре. Взрослых не было, и это ясно – в страду все работали. Мы было направились к заплоту, на котором сидели знакомые ребята: Мишаня Кособоков и Антоха Михеев, но из школы вышла маленькая старушка и зазвонила в колокольчик.
Всех учеников – от первого до шестого классов – построили в одну шеренгу, и мы вытянулись почти во всю ограду. Юркая невысокая женщина начала что-то говорить с торжественными нотками в голосе, но я плохо улавливал смысл её речи, дрожа всем телом от охлажденного ночным морозцем и еще не согретого воздуха. Да и сердечко трепетало от волнения. Но что удивительного, краем зрения я заметил стоявшего в отдалении того самого старика, который приходил к нам смотреть корову и потчевался дедом за столом. Опершись ладонями на палку, он ни то слушал директрису, ни то сам что-то нашептывал, поглядывая на наш разновозрастный ряд. Его роскошная, словно выбеленная ночным инеем, борода прикрывала полусогнутые колени, волосы на голове дыбились седой куделью, но самое непонятное – дед был босиком. И это на траве, еще не обсохшей от растаявшего инея, выпавшего ночью! Широкие и узловатые его ступни будто и не ощущали холода: не было заметно хоть какого-либо их шевеления.
