Да, Мерван колдовал, показывал фокусы и продавал открытые им чудотворные снадобья, хотя вполне мог обойтись без обмана, приняв на себя труд лишь собирать плату за предсказания гелиопольской гусеницы. Он говорил, что делает это от избытка легких вод в крови и не видит в своем плутовстве ничего дурного — ведь деньги, уплаченные за зрелище, никогда не бывают последними.
В повозке, запряженной быком, магрибец, Ворон и мохнатый провидец колесили по дорогам мира, на которые, как бусины четок на шнурок, нанизывались селения и города, раскидывали на базарных площадях шелковую палатку с расшитым арабеской пологом и под остроты Мервана Лукавого освобождали от лишних денег кошельки праздных зевак. Дела их шли вполне сносно, Мерван купил себе новый плащ — целиком из аксамита, — и у него снова появились золотые монеты. Hо однажды, в глухую ночь, похожую на смерть вселенной, Ворон проснулся от шороха крыльев. Он открыл глаза и в углу палатки, где вечером лежал человекогусеница, увидел невероятную птицу, чье оперение бледно светилось в ночи, как горящий спирт. Ворон зажмурился от испуга и вновь услышал шорох крыльев, а когда осмелился распахнуть веки, в палатке больше не было ни птицы, ни человекогусеницы. Растолкав магрибца, Ворон поведал ему о чудном явлении. Мерван зажег свечу, осмотрел утробу своего жилища, потом выскочил наружу и долго кричал в черноту ночи, умоляя гелиопольского провидца вернуться и обещая впредь кормить его только инжиром и лепестками роз. Hо пространство ночи было безответно. Магрибец вернулся угрюмым, сел на циновку и погрузился в раздумье. Hе сходя с места, просидел он остаток ночи, день и снова ночь, и лишь на второе утро Мерван ожил, повалился на спину и захохотал, звеня браслетами и закатывая глаза так, что в глазницах оставались только мраморные белки.
— Я знаю, что случилось с моей чудесной гусеницей! — кричал колдун сквозь смех.
Ворон не стал задавать вопросов Мервану, потому что ему не нужно было думать почти двое суток, чтобы догадаться: гелиопольского провидца стащила птица с перьями из бледного огня. Когда лицо магрибца налилось бурой кровью, а живот стало сводить судорогой, Мерван Лукавый выплюнул свой смех вместе с желтой слюной за полог палатки и начал говорить.
Кто бы мог подумать, что три с лишним года он разъезжал по базарам и ярмаркам этого грубого, глупого мира со священным Фениксом! Как он, Мерван Лукавый, не понял сразу природу дива, явившегося ему под Гелиополем! Куда смотрели его слепые глаза и где была его глупая голова? Слушай же, бестолковый ученик, слушай, никчемный раб, слушай, владелец дара, закупоренного в хозяине надежней, чем закупоривают в кувшин джинна, слушай, Мерван Честный, слова видавшего виды магрибского чародея! В знойной Аравии, в оазисе, которому в подметки не годится славный Джабрин, живет царь птиц Феникс. Пятьсот лет он блаженствует на райском островке, стиснутом пылающими песками; редкий заблудший караван заходит туда, дивятся купцы пламенному Фениксу, но, покинув оазис, привести к нему караван второй раз еще никому не удавалось. Пытались караванщики ловить невиданную птицу горят в их руках сети, пытались, глупцы, убить — вспыхивают в руках луки. Феникс вечен. И Феникс смертен. Феникс — вечная и смертная жизнь. Каждые пятьсот лет прилетает он из аравийского оазиса в египетский Гелиополь и собственной огненной силой сжигает себя в своем святилище, в кругу своих жрецов. Hо из небытия жизнь никогда не восстает в прежнем величии — не надо быть Мерваном Лукавым, чтобы знать это. Величие приходит со временем — ведь и солнце за силой ползет к зениту! Из пепла священного Феникса возрождается личинка — гусеница. Сорок месяцев Феникс живет в червячном обличии и лишь затем преображается в дивную птицу и опять улетает в блаженный аравийский оазис.
