Фаччалорда был горд, что, сражаясь один на один против всей науки, всей Америки, он, несчастный крестьянин из Гальяно, вооруженный только упрямством и терпением, победил американских профессоров. Он был убежден, что справедливость на его стороне, что симуляция — вполне законный акт. Если бы ктонибудь ему сказал, что он получил обманом эти три тысячи долларов, он бы искренне удивился. Я не считал нужным говорить ему это, так как в глубине души не осуждал его; и он с гордостью снова рассказывал мне свою авантюру и чувствовал себя немного героем бедных людей, вознагражденным богом за защиту их против враждебных сил государства. Когда Фаччалорда рассказывал мне свои истории, мне вспоминались другие итальянцы, которых я встречал, путешествуя по миру, гордившиеся тем, что боролись против организованной мощи государства, и тем, что спасли свою личность от его абсурдной воли. В особенности запомнился мне один старичок, встреченный в Англии, в Стратфорд-на-Эйвоне, на родине Шекспира; его тележку с мороженым тащил разряженный бантиками и колокольчиками пони. Старичка звали Сарачино (на повозочке написано Сарасайн — на английский лад), он был из Фрозиноне, носил еще кольца в ушах и плохо говорил на римском диалекте. Как только он обнаружил, что я итальянец, он тотчас же рассказал мне, что бежал из Италии пятьдесят лет назад, чтобы не быть солдатом и не служить итальянскому королю, и что в Италию больше не возвращался. Он нажил себе состояние, торгуя мороженым; все тележки в этой провинции принадлежали ему. Его сыновья — ученые, один адвокат, другой врач. Когда началась война четырнадцатого года, он отправил их в Италию, чтобы им не пришлось служить английскому королю, а когда через год и итальянский король мог бы их забрать… «Не беспокойтесь, мы устроились, но королю не служили». И для старого Сарачино, как и для Фаччалорда, это было не позором его жизни, а гордостью. На его лице сияло счастье, когда он рассказывал мне об этом; затем, хлестнув лошадку, он уехал дальше. Фаччалорда победил, но и он вернулся и вскоре, несмотря на его золотые зубы, его нельзя было уже отличить от других крестьян. Эта авантюра помогала ему сохранить точное, хотя и ограниченное и чисто субъективное представление об Америке; но другие очень быстро забывали ее; она была для них такой же, какой они представляли ее до отъезда и даже, быть может, когда находились там, — американским раем. Некоторые были более практичны и более американизированы, часть из них остались там. Я видел таких в Грассано. Но эти уже не были крестьянами и всячески старались, чтобы крестьянская жизнь их не затянула. В Грассано один из них каждый день сидел на стуле у дверей дома, выходившего на площадь, и наблюдал за людьми. Это был человек средних лет, высокий, худой, сильный, темнокожий, с соколиным взглядом и орлиным носом. Он был всегда весь в черном и носил панаму с широкими полями. У него были золотые не только зубы, но и булавка на галстуке, запонки, цепочка для часов, брелоки, приносящие счастье амулеты, кольца и портсигар. Он нажил себе в Америке состояние, был маклером и коммерсантом, а может быть, как я подозреваю, до некоторой степени торговцем бедных крестьян-рабов; он привык командовать и смотрел отчужденно и презрительно на своих земляков. Все же раз в три-четыре года он приезжал на родину и с наслаждением щеголял своими долларами, своим варварским английским и еще более варварским итальянским языком. Но он очень ревниво следил, чтобы его не затянуло в Италии.
