Пока я ехал в метро, думал, сообщать Ане обо всех последних событиях или нет? И решил не сообщать. Она меня, скорее всего, отругала бы за излишнюю страсть и любопытство. А когда ты влюблен, наставления вызывают лишь раздражение. Голос разума все равно не был бы мной услышан. Однако никому, кроме Ани, я о своих наблюдениях рассказать не мог. Братство было нашей с ней тайной, мы никого в нее не посвящали, и нас это здорово сблизило. Мы с ней делились самым сокровенным, но в последнее время я стал замечать, что подруга реагирует на мои откровения не так, как раньше. Мне это могло только показаться, но я решил быть осторожнее. Аня на все мои похождения всегда смотрела сквозь пальцы, но теперь переполняющие меня эмоции начали ее раздражать.
Раньше со мной не происходило ничего подобного, я никогда еще не был влюблен в двух женщин одновременно. Говорят, в сердце нет места для двоих. Но обе эти женщины были не просто желанны, они манили своими мирами. Я жадно познавал эти совершенно разные, такие захватывающие, полные интриг миры. И каждая была королевой в своем.
В пятницу, на вводном курсе, у Марины Мирославовны была лекция о первой Пифагорейской школе философии, которую я слышал уже дважды от нее, а вчера в кратком изложении еще и от ее ученицы Юли. На этот раз я решил слушать исключительно с позиции ученика, жаждущего учиться у великого учителя. Провести такую параллель с темой лекции и с Братством оказалось несложно.
Итак, в Пифагорейскую школу ученики принимались не совсем обычным способом. Вместо экзамена или собеседования кандидаты, сами того не ведая, подвергались различным испытаниям. Неотъемлемой составляющей ученичества, прежде всего, являлось сильное желание учиться. Когда новенький приходил поступать, ему говорили, что набор уже окончен, и предлагали прийти в следующем году. Те, у кого находились причины не приходить на следующий год, отпадали сами собой. Это означало, что их желание не было истинным, иначе они пришли бы и через год, и через два, и ходили бы до тех пор, пока не были бы приняты в школу. Но находились и упрямцы, кто приходил снова и снова. Для них испытания только начинались. Они были в чести, и их уже поджидали старшие ученики. Кандидаты проверялись на преданность в дружбе. Старший ученик, взявший шефство над новичком, знакомил его с остальными, показывал школу. А после говорил, что забыл что-то, и просил подождать его у входа. Сам же покидал здание через черный ход. Наступала ночь. И если наутро, не убоявшись темноты, холода, голода и опасностей, новичок все еще ожидал своего старшего друга под стенами школы, его считали преданным товарищем и он удостаивался права идти дальше. Когда дело доходило до экзамена, ставка делалась на честность. На доске рисовали три точки и задавали один единственный вопрос: «что изображено на доске?». Испытуемый должен был ответить, что он видит. Всего-то. Но некоторые воспринимали такое задание как насмешку и с обидой покидали аудиторию. Менее тщеславные после некоторых раздумий давали различные, порой надуманные и замысловатые ответы. Сдавали экзамен только те, кто честно отвечал, что видит три точки. Те, кто выдержал все испытания и сдал экзамен, допускались к занятиям. Но было одно условие — ученики должны были молчать во все время обучения. Они не могли задавать вопросов, обсуждать услышанное, пять лет подряд соблюдать молчание. Многие не выдерживали столь тяжкого испытания. В результате оставались достойнейшие из достойных. В награду они получали право встретиться с Учителем, с самим Пифагором. До этого они его не видели.
