Я не сревную. Пусть заткнутся все,
Кто до сих пор таких, как мы пинает.
Накинь ночнушку — на дворе ноябрь.
Тут близко: век и где-то четверть века.
Эх, был бы он красавицей, то я б
И голышом с короткого разбега.
Ты спишь, ma cher? И рядом не Париж?
Нет, просто дразнишь ласковым укором…
Ведь завтра ты простишь меня, малыш.
Я снова твоим буду Мальдорором.
Перепуган, как 36 000 000 новорожденных пуделят
Рембо о своей первой любви
Что я здесь делаю?
Одно из последних писем Рембо из Абиссинии
Тебя несло в загул — душонку покормить,
На свой костлявый тыл прикармливая беды.
Ты спаивал корабль от носа до кормы —
Теперь везут домой, как прежде Грибоеда.
Но в пояс золотой зашил слова торгаш.
Похоронил стихи, вынашивая грыжу.
А помнишь ли, Гаврош, как старая карга
Тебе закрыла дверь, открыв глаза Парижу?
А помнишь, пьяный Лель тебя носил в кровать,
Целуя твой аккорд, обсасывая буквы?
А помнишь, как вином насиловал слова,
Рождая миру смех над миром? А судьбу как
Помнишь ты, плюясь, брезгливо бил под дых?
Ты не забыл, как пел, даря своё презренье.
И как в песках просил у золота воды…
Три месяца в аду и пара озарений —
Роскошный ход — и мат чертям, богам, себе.
И прошлому на гроб, и будущему в люлю.
Безумным на покой и нищим на обед.
И мне на опохмел со сдачею на пулю.
Спасибо. В ад один нас не определят.
И тысяча чертей на все твои проклятья.
Ведь ты и сам дрожал, как сотни пуделят,
И ты познал позор при первом женском взгляде.
И уничтожив речь, теперь ко мне лезь!
Тобой я сделан, но ведь не тобою создан.
И абиссинский крик: «Что делаю я здесь?»
Как глупый приговор, не слышен моим звёздам.
