И вдруг мне стало не по себе — в декорациях кто-то зашевелился. Крыс в театре отродясь не было, все тросы и софиты недавно смазаны. Может, Генка завалился сопеть прямо за кулисой? Это было не впервой.
И тут отчетливо, хоть и негромко, из шороха стал проявляться Григ. Я метнулся к пульту звуковиков — он был отключен. Даже шнуры от динамиков были отсоединены. И, тем не менее, пульс гномов маршировал от кресла к креслу в оглушительно пустом зале. Глотнул «клюквы» — «подземный король» не утихал. Вырубил пульт — камин не гас, мерцающее в нем пламя только «разгоралось», превышая предельно допустимую мощность сети. Стало совсем тревожно.
Рядом валялись наброски к диссертации Лады «Влияние температуры на акустику снега». Она еще в детстве заметила, что снег при разном минусе скрипит особенно и очень четко определяла температуру за окном по первому вышедшему из подъезда. Осталось только все воплотить в нотных графиках: абсцисса — цельсии, ордината — нотный шифр. Я, наверное, один с настоящим уважением относился к ее записям — даже научрук скептически почесывал усы обкусанными ногтями. Попытался читать введение, но в башку лезло только достоевское «По поводу мокрого снега». Самокопания Подпольщика становились удивительно родными. Тем более, что записки парадоксалиста были темой моей, давно заброшенной диссертации.
И вдруг сработала снегомашина — мохнатые хлопья полетели на первые ряды, хаотично и непорционно, как будто заклинило реле или сломались насадки. Жутко, вроде, не было — покалывание в груди — обычная похмельная аритмия. Иррациональность даже прикалывала — мир снаружи тоже не был пресыщен логикой. Но что-то происходило в зале и во мне. Словно рука всевышнего пупенмейстера замысливала для меня спектакль. Или со мной? Или надо мной. Но ведь если кому-то нужно, обычно зажигают звезды. Ну или чаще — начинают войну. Как в нелепом фильме — один спуск затвора, и ты — либо на небесах, либо в фотоальбоме. «Пока не освещен — защищен», — родился окказиональный афоризм. «Its time to play the music? Its time to light the lights…
Я начинаю слышать, как ко мне поднимается температура. «Клюква», разведенная тревогой, уже не сдерживала мозг — я стал искать укрытие, конвульсивно сползая за пульт и броуновски перетекая в угол «светлячковой». Нос уперся в какие-то промасленные тряпки, и по ушной раковине (какой сантехник ее так окрестил?) проскребся рваный край какого-то раритетного светофильтра. Дышать стало невмоготу, но меня несло дальше, я всверливался в это подскамеечное пространство в надежде обретения неотвратимого «неба в алмазах» или хотя бы ломтика солнца в прокисшем чае. Вакханалия овощных отходов в минорном полумраке индевела где-то позади, не задевая даже пятки. Эдвардианская канонада стихла, и вдруг я отчетливо услышал разговор, четко разложенный на две приглушенные партии.
