…Алкоголь — воистину великая вещь, ему можно только поверить, отдаться без остатка, принести в жертву всё. Главное, нужно убить, задавить, унизить его антипода, каковым является не трезвость, нет, а похмелье — этот искусственно выдуманный жупел, вымученный чьей-то слабой коварной завистью. Перед алкоголем не надо благоговеть, рабски осознавая его превосходство, с ним нужно быть на равных и петь ему, как пели великие Рабле и Честертон, его не нужно втаптывать в грязь, разбавляя водой или презирая, а хуже того, наказывая его служителей /братьев/ — помните: никто не застрахован от его мести…
…Алкогольное забвение. Я часто не могу отличить безумия Гамлета от сумасшествия Лира, и мне хочется верить старику Пейотлю, пытавшемуся сбросить с трона Аквавиту и сделать своего сына властелином. Где ты, король Мескалито I?
/Получается какой-то сто двадцать первый день, сочинённый извлекателем квинтэссенции с присовокуплением макулатурных листов на причудливые сюжеты./
Когда ко мне приходит осознание того, что так, как пишу я, до меня не писал никто, я чувствую себя самым несчастным человеком в мире. Кто-то просто выбил двери восприятия, и этот жуткий сквозняк — постоянная причина моих болезней. Ублажая себя свежевыкопанным из пепельницы окурком (я не знаю, зачем и кому это нужно — французское мурлыканье Вертинского — слякоть на душе и во рту). Рядом спит Глан — будильника, он, конечно, не слышал, а природный не срабатывает довольно часто (разбитый циферблат, повисшие стрелки — я бы давно уже застрелился). Я пишу уже второй час, но проснуться мне мешает совесть — хотя я вряд ли знаю, что это такое. Кстати, когда держишь левую руку в кармане джинсов, почерк получается более кривой, чем обычно. Это утро — ИСБАХ ПРЕЛЮДИЯИФУГА CMOLL. Занимаясь освежением слов, мне почему-то всегда приходится заниматься их свежеванием. Я ненавижу эту хирургию, я люблю слова, люблю видеть овалы их голов, олово голоса. Я охочусь у логова Логоса (будущую фугу я выдерну из розетки пепельными пальцами). На губах вчерашние волосы из не отмытого стакана с сегодняшним чаем бежево прокуренного цвета моих старых тонированных очков (не хочется ставить запятые, обвисшие от холода — символ вынужденного полового бессилия — следствие долгого купания или лыжной прогулки). У меня есть только авторучка, разъезженные мозги, чешущийся от небритости подбородок и бешеное желание блевать от наглого вида крошек в оставленном на похмелье стакане. Пятнадцать литаний мрачного Шарля и своя шестнадцатая: «Ради братьев своих, не униженных верой, ради Гойи, Уайльда, Рембо и Бодлера, Сатана, помоги мне в безмерной беде!» Кончается водка, пропадает охота писать.
