…во рту обнаружены кусочки стекла, составляющие часть стенок и дна тонкостенной ампулы. Мышцы шея обуглены, ребра справа отсутствуют, выгорели. Правая боковая часть грудной клетки и живота выгорела, через образовавшееся отверстие видно правое легкое, печень и кишечник. Половой член обуглен, в обожженной, но сохранившейся мошонке обнаружено только правое яичко. По ходу пахового канала левое яичко не обнаружено…
Я открываю глаза. Сад с Ронни читают вслух какую-то потрепанную книжонку. «Вы что, рехнулись?» — я скриплю зубами и сталкиваю Шпенглера на пол, — «или перетрахались?» Ронни цинично смотрит на меня. «Акт судебно-медицинского обследования обгоревшего трупа мужчины (предположительно Гитлера),» — его мимика безукоризненна. «Идиот!» — я опять проваливаюсь в мягкую пустоту, минутой раньше наполненную поцелуями, роскошными ресторанами, студенческими разглагольствованиями, на которые теперь наползает обгоревший, усатый, однояйцевый Гитлер, — он отгрызает у меня нос, и только метко брошенные очки Шэна заставляют остановиться эти переломанные челюсти. Шэн — капитан баскетбольной команды, и это он первый затащил Инес к себе в постель. Укротитель девственниц и производитель шлюх. Ронни умудрился подсыпать ему в кофе слабительного и заколотить дверь туалета. Конвульсии и ужимки Шэна — это был коронный номер Ронни, когда тот репетировал Лира. Искусство требует жертв. Жертвы требуют искусства. Хлеба и зрелищ. А я здесь даже не статист…
Картавое утро, расплющенное мною вчера в хрустальной пепельнице, опять топчется в прихожей, засунув руки в карманы. На хрена приходит этот забавный космополит?
Сад, умытый и чисто выбритый, в откуда-то взятой чистой рубахе и синем галстуке, глубокомысленно читает книжку. Наверное, ту самую, которая кошмарила меня всю ночь. Я рывком вскакиваю с кресла и выпаливаю ему прямо в ухо: «Откуда ты мог знать профессора?» Сад, ни капли не удивляясь и даже не отрывая от книги нежных глаз, отвечает, растягивая слова: «Он был моим дядюшкой и первым мужчиной, Ронни расскажет тебе, если угодно», — короткий взмах, прическа поправлена, я вне игры. Где-то была ошибка. Сегодня я узнаю, насколько она непоправима. Мой вопрос: «Где Ронни?» и звук застегиваемой ширинки отрывают его от книги. «Он вчера сыграл Заратустру…» Я копаюсь в памяти, пытаясь связать Заратустру и Ронни, подхожу к книжной полке, висящей над Садом и провожу взглядом по ряду неровно стоящих книг. «Заратустры» нет. Только торчит какой-то несуразный обрывок бумаги. Я достаю его. Последняя страница. «Мое сострадание и сострадание мое — что мне до этого! Разве к счастью стремлюсь я? Я стремлюсь к делу своему! Вперед! Явился лев. Близко, дети мои, созрел Заратустра, настал мой час. Это мое утро, мой день загорается: вставай, поднимайся, Великий Полдень!» — Так говорил Заратустра, покидая пещеру свою, сияющий и сильный, словно утреннее солнце, восходящее из-за темных гор». Я с размаху бью Сада ногой по лицу. Я просрочен…
