Она все знает! Знает — и не хочет ответить тем же! Храмцов не поворачивался к ней, он боялся, что вот сейчас с ним должно произойти что-то странное. Он упадет и не встанет. Но время шло, лопата мерно поднимала и бросала землю, и он никуда не падал.
Домой они вернулись молча.
Матери не было. Люба накормила Храмцова и сказала:
— Ты ложись, а я пока посуду помою.
Он разделся и лег, чувствуя, как на всю комнату оглушительно гремит сердце. Первый раз они оставались так — вдвоем. Люба вошла и погасила свет.
— Отвернись и не поворачивайся, пожалуйста.
Он слышал шорох ее одежды, поскрипывание железной кровати, на которую села Люба. Он мог только представлять, как она торопливо раздевается, раскладывает на стуле юбку, кофточку. Вот — разделась и сейчас закрывается одеялом.
— Спокойной ночи. Тебя когда будить? В шесть?
— Да, — хрипло ответил Храмцов, — в шесть. Погоди, не засыпай…
Ему трудно было говорить. Люба была рядом, совсем близко. Но он твердо знал, что не встанет, даже не повернется, потому что нельзя. Нельзя быть подлецом вроде того неизвестного ему капитана с усиками.
— Поговорим после, — попросила Люба. — Мне тоже ведь рано уходить.
— Ты сказала, что хочешь быть очень счастливой. А ты знаешь, как это делается?
— Да, — засмеялась Люба. — Это когда любят. Я выхожу замуж, Володька. А теперь давай спи…
Эту ночь он не спал. Все кончилось. И в нем самом, и вокруг него была странная, пугающая пустота. Совсем разбитый он пошел на работу и долго ждал начала смены.
Потом он устроился в общежитие. Наврал, что и его перевели на казарменное положение. Старался реже бывать в госпитале. Люба сама прибежала к нему в общежитие.
— Володька, вам есть разрешение на Ленинград!
— А тебе? — спросил он. — А ты?
— Я пока останусь, — отводя глаза, ответила Люба. Дом-то мой, на Лиговке, разбомбили.
— Люба…
— Не надо ничего говорить, Володька, — попросила она. — Я пришла попрощаться с тобой. Может быть, мы никогда больше и не увидимся. Ты очень хороший, но я ведь старше тебя и… и я хочу быть счастливой.
Приподнявшись, она поцеловала Храмцова в щеку и ушла. И если он еще думал, еще надеялся, что тогда, после того разговора, кончилось не все, то теперь действительно все кончилось — но мир не рушился, и где-то за стенкой играл патефон, а этажом ниже плакал ребенок…
Все это вспомнилось Храмцову на мостике лоцманского буксира. Он не глядел на часы и не знал, сколько времени стоит здесь и когда же подойдет «иностранец» — судно, которое ему предстоит вести.
