— Главное, с вами-то ничего не случилось.
Чудо не окончилось. Женщина тряхнула рыжей копной волос, и в них сверкнули блестки. Храмцов догадался: осколки. Торопливо он достал из кармана гребенку и протянул женщине. Тогда она улыбнулась — чуть заметно, но все-таки улыбнулась — и, склонив голову, провела гребенкой по волосам.
— А вы-то как? — спросила она.
— Переживем, — кивнул Храмцов.
Да, конечно, теперь придется писать докладные и объяснительные, в первую очередь капитану порта, потом начнутся всяческие комиссии. Нервотрепки хватит.
— Переживем, — повторил он.
— Переживет, — сказал кто-то сзади. — Денежки-то на ремонт не из его кармана пойдут все-таки.
Храмцов обернулся. Докеры стояли мрачные, и он не смог определить, кто это сказал. Ответила крановщица:
— А что, по-твоему, он нарочно? Вон стоит — лица нет на человеке. Вы же не нарочно, правда?
Храмцов не ответил. Конечно, кран вышел из строя всерьез и надолго. Наверное, легче залечить сломанную ногу, чем заменить ферму. Простой крана сам по себе влетит в круглую копеечку. Но он-то действительно не виноват.
Не к чему объяснять, что произошло. У них своя работа, у него своя, и они могут не понять. Но ему не хотелось уходить. Ему казалось, что он уже никогда не увидит этих больших, чуть покрасневших от слез глаз и этой рыжей россыпи волос и не услышит этого голоса — низкого, даже, пожалуй, грубоватого…
— Всего вам доброго, — сказал он. Надо было идти. Чудо кончилось. Он пойдет к капитану порта, и начнется писанина, неприятные разговоры, а потом, в комнате лоцманов, — «конференция» на целый месяц: ведь не так уж часто случаются подобные истории…
Как ее имя?
Кажется, кто-то назвал ее Галей. Он не помнил точно; просто где-то, в каком-то уголке памяти запало, что ее назвали так, когда предлагали сбегать за «маленькой».
О том, что с ним произошло, Храмцов не рассказал жене. Зачем? Она выслушает его, может быть спросит: «Будут крупные неприятности?» — вот и все. Очевидно, она догадывалась, что у Храмцова на работе не все в порядке, потому что он не ездил на свой участок, будто напрочь забыл об огурцах, редиске и помидорах.
Зато теперь Люба чаще уходила из дому — Храмцов оставался с дочкой. Люба садилась в машину и куда-то уезжала, он не спрашивал — куда. У них был уже не тот старенький «стандарт», а обыкновенный «москвич». Люба расстелила в нем красные коврики, впереди, перед ветровым стеклом, болтались трубочист и обезьянка, сзади — чтобы было видно — лежали плюшевый тигренок и пачка журналов («Моды» на английском и французском языках). Этакий салон. Как у Берцелей.
