По окончании свадебной церемонии провожатые мои меня оставили, поехали домой. И так наш брак был достоин плача, а не веселья. На третий день по обыкновению я стала собираться с визитами ехать по ближним его сродникам и рекомендовать себя в их милость. Всегда можно было из того села ехать в город после обеда, домой ночевать приезжали. Вместо визитов, сверх чаяния моего, мне сказывают, приехал де секретарь из сената; свекор мой должен был его принять; он ему объявляет: указом велено де вам ехать в дальние деревни и там жить до указа. Ох, как мне эти слова не полюбились; однако я креплюсь, не плачу, а уговариваю свёкра и мужа: как можно без вины и без суда сослать; я им представляю: поезжайте сами к государыне, оправдайтесь. Свёкор, глядя на меня, удивляется моему молодоумию и смелости. Нет, я не хотела свадебной церемонии пропустить, не рассудя, что уже беда; подбила мужа, уговорила его ехать с визитом. Поехали к дяде родному, который нас с тем встретил: был ли у вас сенатский секретарь; у меня был, и велено мне ехать в дальние деревни жить до указа. Вот тут и другие дядья съехались, все то же сказывают. Нет, нет, я вижу, что на это дело нет починки; это мне свадебные конфетки. Скорее домой поехали, и с тех пор мы друг друга не видали, и никто ни с кем не прощался, не дали время.
Я приехала домой, у нас уже собираются; велено в три дня, чтоб в городе не было. Принуждены судьбе повиноваться. У нас такое время, когда к несчастью, то нету уже никакого оправдания, не лучше турок: когда б прислали петлю, должен удавиться. Подумайте, каково мне тогда было видеть: все плачут, суетятся, сбираются, и я суечусь, куда еде, не знаю, и где буду жить — не ведаю, только что слезами обливаюсь. Я ещё и к ним ни к кому не привыкла: мне страшно было только в чужой дом перейти. Как это тяжело! Так далеко везут, что никого своих не увижу, однако в рассуждении для милого человека всё должна сносить.
Стала я сбираться в дорогу, а как я очень молода, никуда не езжала и, что в дороге надобно, не знала никаких обстоятельств, что может впредь быть, обеим нам с мужем было тридцать семь лет, он вырос в чужих, жил всё при дворе; он всё на мою волю отдал, не знала, что мне делать, научить было некому. Я думала, что мне ничего не надобно будет, и что очень скоро нас воротят, хотя и вижу, что свекровь и золовки с собой очень много берут из бриллиантов, из галантереи, всё по карманам прячут, мне до того и нужды не было, я только хожу за ним следом, чтобы из глаз моих не ушёл, и так чисто собралась, что имела при себе золото, серебро — всё отпустила домой к брату на сохранение; довольно моему глупому тогдашнему рассудку изъяснить вам хочу: не только бриллиантов что оставить для себя и всяких нужд, всякую мелочь, манжеты кружевные, чулки, платки шёлковые, сколько их было дюжин, всё отпустила, думала, на что мне там, всего не переносить; шубы все отобрала у него и послала домой, потому что они все были богатые; один тулуп ему оставила, да себе шубу, да платья чёрные, в чём ходила тогда по государе. Брат прислал мне на дорогу тысячу рублей; на дорогу вынула четыреста, а то назад отослала; думаю, на что мне так много денег прожить, мы поедем на общем коште; мой от отца не отделен. После уже узнала глупость свою, да поздно было. Только на утешение себе оставила одну табакерку золотую, и то из за того, что царская милость. И так мы, собравшись, поехали; с нами было собственных людей 10 человек, да лошадей его любимых верховых 5.
