Жизнь её в Киото — городе Древнего Дворца императора Каму — ничем поначалу не отличалась от существования в крепости Порт Артур: ночи и дни — госпиталь, где всё ещё ложились и ложились на операционные столы всё ещё изувечиваемые всё ещё длящееся и длящейся войною несчастные люди, жертвы …бесконечно тянувшихся дипломатических переговоров…И, — будто шея России свёрнута не была уже ни чудовищными поражениями Армии на суше в Манчьжурии, ни небывалым разгромом Флота её на Тихом океане, — нескончаемые попытки её всё ещё …распространить господство своё… в Манчьжурию и Корею…продолжались будто во сне…
И по–прежнему лилась кровь — реки крови. Всё так же по сотням лазаретов и госпиталей выкрикивались и выкрикивались в бреду страданий, в смертельном бреду не проходящих мук проклятия виновникам бойни…
Горе! Без конца, без края горе!
…А город за каменными стенами монастыря Кийомижзти—Кийомитсудеро Дефо, где развёрнут был лазарет Розенберга, жил непонятной пока но, видимо, навсегда установленной и охраняемой духом императора Каму сказочной жизнью… Чуть пришедшие в себя, начинающие свыкаться со своим странным положением никем не охраняемых, — да и опекаемых только лишь символически, — коллеги мамы сдирали с себя больничные халаты. Отмывались от крови и гноя. Надевали — мужчины — доставаемые из баулов и вещмешков и вывешенные на плечики русские мундиры. Женщины из лубяных коробов — отглаженные платья и обязательные белые косынки с красным крестом. И, однажды, поздними вечерами, стали робко, сперва с оглядкою, выходить из помещений лазарета. Потом за высокие стены монастыря. И приглядывались настороженно к загадочной Японии. Изучая её и выходя всё дальше и дальше за условные границы Русской территории в раскинувшие вокруг и как бы ожидавшие их Дворцовые парки… — Не мыслимые, верно, — как рассказывал они позднее Стаси Фанни, — без старинных храмов и пагод… Как вот здесь вот у подножий Кинугаса–яма — Кинка Кудзи и Гинка Кудзи — Золотого и Серебяряного павильонов Дворца…
В комнатку Стаси Фанни, — где в стеклянной вазочке на столике постоянно стояла веточка Сакуры — знаком скорби у успокоения (приносила её японка–санитарка), — приходили старики-Розенберги с девочками Наташей и Оленькою. Они поднимали с постели Стаси Фанни. — у неё от суточных стояний у операционных столов и, верно, от перенасыщенного влагой холодного воздуха опухали ноги и очень болело, саднило сердце, — поднимали и вели в парк. К древнему Рокуондзи — ажурному, сказочной, не земно совершенно, красоты и нежности трёхъярусному павильону, о котором говорили все, что это шедевр искусства, что это высший образец японской национальной архитектуры… Потом, дома, в комнатке с Сокурою, через тонкие, — из полу прозрачной…и… не прозрачные — то ли бумаги то ли сгустившейся водяной плёнки–завесы… Вася, — перегородки мама слышала, как милые ей, добрые, добросердечные и бесконечно чуткие к чужой боли и чужому горю коллеги её рассуждали о только что виденном в Дворцовом парке, вспоминали: — …уточнённые линии приподнятых слегка углов шатровой кровли… поразительную соразмерность составных частей непередаваемо… прекрасного ансамбля…необыкновенную его лёгкость… воздушную его невесомость… Мама думала: — Как можно?! Как можно?!…
