…Записи, оставленные мамой, поразительно откровенны и, развёрнутые, казалось бы, в ретроспективу, пророчески. О них с самого начала века знало множество соискателей. В основном, соискателей самих бумаг. После событий 1904–1906 годов ей много писали. Занятая круглосуточно, устававшая до обмороков, она не позволяла себе не ответить корреспондентам. Пока… Пока ей не рассказали друзья, что письма её стали превращаться в предмет купли–продажи. Но… но и после этого она продолжала отвечать пишущем ей. И доверять бумаге сокровенные мысли свои.
Двадцатый век только начинался. Это потом, позднее, много позднее Давид Самойлов скажет (повторюсь), искушенный особенностями страшного столетия:
В двадцатом веке дневники
не пишутся, и ни строки
потомкам не оставят.
Наш век ни спор, ни разговор,
ни заговор, ни оговор
записывать не станет.
Он столько видел, этот век, —
Сметённых вер, снесённых вех,
Не вставших Ванек–встанек,
Что неохота вспоминать.
Он их в свою тетрадь
Записывать не станет.
… … … … … .
А мама записывала. Сперва, узнав о прагматизме части своих корреспондентов, а позднее, после первых с декабря 1917 года арестов, мама, перед поездкою в Германию осенью 1923 года переправила бумаги свои Бабушке в Речицу на Днепре, где Анна Роза гостила (скрывалась!) тогда у родных третьего её давно покойного мужа Беньямина Окунь. Через четверть века, в 1953 году, по возвращении мамы и отца в Москву после экспедиции–изгнании на «PASTEUR», бумаги эти вернула им из своих зарубежных архивов–схронов сама бессмертная Бабушка…
Об этом приезде–возвращении родителей моих интересанты узнали тотчас. Будто кем–то предупреждённые. Сразу же поинтересовались мамины бумагами. Началось паломничество любознатцев в Разгуляевскую нашу коммуналку. Скорее всего, безвинно–виновным в начавшемся этом потоке любопытствовавших был милейший Ираклий Луарсабович Андроников. Бывший кназ, ныне трудящийся Москвы…Ещё в сороковых годах, точнее, с 1936 по 1940–й, регулярно навещал Бабушку. И они — молодой лермонтовед и Старая ведьма (это он так ласково говорил о ней в её отсутствие) — могли часами уточнять некие детали взаимоотношений дяди её Абеля Розенфельда, — опекуна, — с его не ординарными клиентами в эпоху интересов растущего историка–учёного. Но ведь и она, повзрослев, и, в дело войдя, была непременным и активнейшим фигурантом того же времени. Потому гостеваниям Ираклия Луарсабовича в те четыре года конца не было. Исчезнув на четырнадцать лет путешествия моего Вверх по Красной реке — с того же 1940 по 1954 годы — Андронников вновь стал посещать вернувшихся. И с собою привёл поминавшийся шлейф соискателей теперь уже и маминого достояния. Сперва, японистов, по понятным причинам. Затем, спецов по войне. Наконец, германистов. А позднее чуть — вовсе ребят дошлейших, кропавших диссертационные сериалы под крышей Совета при комитете по делам религий. То были личности занимательнейшие и очень разные. Одно их объединяло — хватка! Вот уж хватали они всё, на что ложился глаз, и на всё что плохо ли, хорошо ли лежало. Лежало хорошо и плохо всё — маме было не до рукописей, не до рекомендантов неизменно милейшего Ираклия Луарсабовича: она в эти остающиеся у неё месяцы пыталась вырвать меня из ссылки. И бумаги исчезали с поразительной быстротою и бесследно. Правда, какая–то часть их обнаруживалась…чуть позднее…в выходивших книжках. В том числе в популярных. И даже в наукообразных монографиях! Авторы их, сговорясь как будто, забывали или УЖЕ нужным не считая, упомянуть имя той, которую цитировали. Так, рывшаяся в маминых бумагах чета японистов, впоследствии достойно представлявшая в Японии советскую державу, уютнейше разместила в книге своей об этой стране блоки маминых воспоминаний начала века. И, — так и не сославшись на автора этих объемистых разделов монографии своей, — на мой недоуменный вопрос о природе явления ответила: — Так ведь маме вашей, такому известному врачу, автору такого замечательного сочинения (по видимому, ввиду имеется всё тот же трехтомник — ВОСТОЧНЫЙ ДНЕВНИК) — зачем всё это?! Ей же с с ы л а т ь с я хотя бы н а с а м у с е б я н е н а д о! …Вот так вот…
