"Расторжение брака" начинается с того, чем кончается "Мастер и Маргарита" — с ада. Булгаков, конечно же, не мог изобразить Христа — впрочем, и не пытался. А вот сатана у него очень подлинный — как сказано в Евангелии — "отец лжи". Воланд все врет — в том числе про загробную жизнь. Надо прямо сказать, что аллеи и свечи, музыка Баха и лунный свет, обещанные Мастеру, — все это не просто "покой", как обещает Воланд. Это покой адский, худший, чем угрызения совести Пилата. И дело не в том, что нет за гробом тихих домиков, а в том, что именно такие домики — страшнее сковородок. Страшнее, конечно, с точки зрения рая — или просто с точки зрения умного человека. Дружеские пиры духа при свечах хороши и возможны неделю, месяц, полгода — а затем начнется, увы, неизбежное: ссоры с теми самыми друзьями, о которых так мечталось интеллигентам в Москве 30-х годов, разочарования и грызня. Постепенно опустеет домик, а там, гладишь, и Маргарита уйдет в свой особый домик, не проклиная Мастера, а просто — скучая от него и от его покоя… С картины такого ада, где люди не сбиты в кучу, как на картине Босха, а раскиданы по неизмеримым просторам серой скуки, и начинается повесть Льюиса. В этом аду не жарко, а пыльно. Конечно, все это условность. Условен и рай, на экскурсию в который отправляются обитатели ада в повести. Но как говорить о вечной жизни без метафор? Метафоричен был и Ориген, когда говорил о рае как о месте, где праведники будут огненными шарами. Ничуть не хуже оригеновых были — для своего времени — представления о рае у протестантов: груда облаков, где праведники тренькают на арфах. Главное в раю — неожиданность. Когда Христос описывал Страшный Суд, Он прежде всего упомянул удивление — и у грешников, и у праведников, удивление при виде и возмездия, и награды. Рай Льюиса удивляет — особенно советских атеистов — своей сугубой материальностью. Человек из плоти и крови не в силах согнуть даже райскую травинку, а вот порезаться о нее — может. Святость, оказывается, не заменяет материю духом, а уплотняет духовное до степени, немыслимой в нашем якобы "материальном" мире. Рай Льюиса удивителен еще и тем, что в нем нету ада. Походя, легко и зримо обнаруживается ответ на каверзный вопрос: почему праведники, если они такие добренькие, не спустятся в ад помочь грешникам? Ад оказывается молекулой, которая умещается в трещинке райской почвы. Туда и капля воды не просочится. Брак неба и земли оказывается невозможен так же, как брак слонихи с комаром. Невозможно святому вместиться в ад — это возможно лишь Христу. Схождение Иисуса в ад было, оказывается, делом не величия — а неимоверного смирения и умаления до микроскопических масштабов спокойного адского небытия. Святые не могут умалиться так, как Источник святости. А возвеличиться до рая может всякий грешник — и Льюис описывает развратника, который отказывается — или, пожалуй, только решает отказаться — от похоти, и в тот же миг жалкая похоть его преображается в мощную любовь. Он остается в раю — в отличие от философа, который так и не обнаруживает в себе сил отказаться — или хотя бы захотеть отказаться — от размышлений о Боге для размышлений в Боге.
