И все-таки в названии экспедиции слово «специальная» подчеркивает ее необычность. Разница между морскими и речными судами есть: речные корпуса примерно в пять раз тоньше морских. «Немножко толще консервной банки, — шутят перегонщики, — любая льдинка способна нанести нашему флоту серьезный ущерб». Осадка у речных такая, что по сравнению с самым захудалым морским буксиром они — совершеннейшие плоскодонки, да и двигатели у морского буксира раза в полтора сильнее, чем у «Марии Ульяновой».
Мне подкидывают идею: «Знаете, что такое наша экспедиция? Сорок процентов расчета, шестьдесят процентов риска». Записываю в блокнот 40 и 60. Автор идеи, ухмыляясь, удаляется. Еще два человека независимо друг от друга поделились с корреспондентом выстраданной мыслью: «плохая стоянка лучше хорошего плавания». Стоять всем надоело.
Но вот наступает последний «вечер на рейде». Завтра отплытие. Выхожу на палубу, где двое матросов под началом боцмана все время что-то подкрашивают. Внизу на катерке копошатся еще двое, привязывают к корме елку. Зеленый пушистый хвост должен был придать «мошке» устойчивость и нейтрализовать то неприятное в буксируемом суденышке качество, которое официально определяется словом — рыскливость.
По длинной палубе рефрижератора 904 совершает вечерний моцион сам начальник экспедиции товарищ Наянов, лауреат Государственной премии, капитан первого ранга по званию, Федор Васильевич, «папа» — в морской фуражке с крабом, в кожаном пальто с меховым воротником и домашних туфлях: у «папы» больные ноги. Он движется медленно и мерно, аккуратно доходя до конца палубы, огромный и задумчивый…
Медленно вживаюсь в быт экспедиции. В Баренцевом море туман, белая, сплошная, обнявшая мир пелена, которая чуть морщит у борта волной и оседает на поручнях тяжелыми каплями. Тревожная перекличка судов, потерявших огни. Рядом с моим окошком поднимаются и опадают темные в пенных трещинах водяные холмы. В будничной, повседневной жизни судна мало что менялось. Не считать же «происшествиями» тот небольшой аврал, который устроил у себя на камбузе кок Иван Алексеевич, позвавший на помощь ребят, чтобы прикрутить к плите опрокидывающиеся кастрюли с обедом, или пролившиеся у меня в каюте забытые на столе чернила.
Я еще не знала тогда, что этот обычный судовой уклад, это оберегаемое спокойствие и есть самое большое завоевание экспедиции за все время ее существования. Весь наш караван, растянувшийся на добрый десяток миль, ощущался как единое целое, и ближе становились берега. «Подожди, — говорил кому-то в трубку Вадим, радист, — сейчас сбегаю в Амдерму за погодой». И вся Арктика с ее блуждающими циклонами и проходящими судами, полярными станциями и маяками на островах оживала, заселялась. Где-то слышат и позывные нашей армады, короткое странное слово ЕКУБ. В определенные часы через «Марию Ульянову» осуществлялась связь с флагманским судном и обеспечивающими буксирами — головным и замыкающим, и в рубке, смягченные расстоянием, звучали голоса капитанов. Особое, изобилующее повторениями, построение радиофразы: «„Кронштадт“, „Кронштадт“, я — „Шала“, я — „Шала“, у меня сорвало буксир, сорвало буксир…» «Слышу вас, слышу, иду к вам…»
