Владимир. Популярны? Попьюла? О, мистер, кажется, мне все понятно… А я-то думал, что показалось, что просто… Что просто — похож… Получается, это — вы и есть. Не сказал бы, что знаю ваше творчество, но знаю, конечно, хотя не понимаю в этом ни черта… Просто — ни черта. Но вы — уже звезда, вы же не Бронсон, вы говорите со мной и не отшатываетесь. Значит это — двойной знак, двойное понимание. Еся — Бродский, знаете? Не понимаете? — Еся сказал мне, что вскоре и меня будут знать повсеместно, что мировая слава вот-вот — и придет. Но и тогда — вот знак мне, вот модель — быть как вы, мистер, но не как Бронсон… И ведь верно говорят, что если Бог хочет что-то нам сказать — то он общается с нами на языке случайностей. А когда случайность так… Популярна? Попьюла?
Джон. Популярны? Да не то слово! Я же говорю — нельзя было шагу шагнуть! Начиналось форменное безумие: дети, женщины, мужчины — на нас форменным образом набрасывались, разрывали на части. Вы давали автограф одному, а в это время от вашего костюма пытались отодрать пуговицу на память еще с десяток фанатов. Приходилось нанимать охрану, но и она не справлялась. Не справлялась, хоть ты тресни. И я решил уехать. Навсегда. Все рушилось — рушился мой мир, рушилось то, во что я верил, на что надеялся. Прошлое не сулило будущего, настоящее отвергало прошлое. И была только любовь — больше не было ничего…
Владимир. Любовь… И вы тоже — цеплялись за любовь? Лав?
Джон. Любовь, любовь… Она же тоже меняется, как и мы, мы растем — и любовь растет вместе с нами. Я почти не видел свою мать — но знал, что она есть. Она приходила, да, обнимала меня большими руками — у нее почему-то были большие кисти рук — и смеялась, громко смеялась. И пела мне песни. И у меня была к ней любовь. А потом была другая любовь — к друзьям. К первой жене. К первому сыну. А потом… Потом я встретил женщину, которую полюбил больше, чем самого себя. А теперь нас трое (показывает на пальцах) Я, она и сын. Наш сын. Наш Шон.
Владимир. Шон? Сан? Сын? О, у меня тоже сыновья. Двое. В Москве сейчас. Хорошие ребята, растут. Старший все больше болеет, младший все больше шалит. Хорошие ребята — я вот зашел в магазин, джинсы им купил, игрушки… Я плохой отец, наверное, редко их вижу — реже, чем надо…
Джон. А мой сын — что еще мне надо, кроме него? Знаете, мы с вами сейчас разговариваем именно благодаря ему. Он изменил меня, совсем, наизнанку вывернул. Другим человеком сделал. Совсем другим. Раньше — я говорил! — я бы прогнал вас, обругал, поднял бы воротник и исчез. А сейчас — говорю с вами, несмотря на то, что не понимаю ничего. И вы меня не понимаете… Но мы же как-то говорим… Говорим ведь, да?
