— Тебе б эти деньги?
Кубиков неопределенно хихикнул и вдруг изменил тон:
— Не, Сережа, мне лишнего не надо. Общество лишнего не одобряет. — Глубокомысленно умолк и обнял Поливанова за плечи. — А я и не тороплюсь, подождать могу. Мне помирать — рано. Глянь! — Весело поправил кепочку и, заглядывая в витрину с пластмассовыми колбасой и булочками, пригладил мокрый воротник плаща. — Но я от общества за всеми доглядываю… По справедливости! Другим — по справедливости, и мне — отдайте…
Они просидели около полутора часов. Кончилась четвертинка и бутылка самодельной терновочки.
Пришла жена его, Кавалерия Климентовна, грудью и фигурой как галоп конармии, но улыбчивая, как перед свадьбой.
— Калерочка! У нас Сережа. Сережа Поливанов, — пьяно улыбаясь, поднялся Кубиков из-за стола.
— Очень приятно, — протянула руку. — А ты опять с работы удрал? — И, обращаясь к гостю, — посмотрите на моего хорошего: работает через трое суток на четвертые…
— П-по инвалидности… П-пожарник я!
— Пижамник! Вдруг пожар на заводе?
— Услышу! Глупая моя, рядом ведь… если гореть…
— Ну, тебя. Картошечки поджарить вам?
— Гостя потчевать…
— Не тебя спрашиваю. Уже б и поджарил сам. Или руки отвалятся?
Но видно было, что она не сердится… ни насчет работы мужа, ни насчет картошечки.
Ушла на кухню.
Ее появление отрезвило Поливанова. Ему с семьей не повезло. Жена ушла после его операции. Детей не было. Смотрел на Кубикова и удивлялся: вроде и невзрачный, пухловатый, будто надутый весь, а жена ему после второй-то смены — руки, небось, отваливаются — идет жарить картошку? Задумаешься. И в квартире порядок — гарнитур, телевизор, диван с подушечками — мечта деда-буденовца.
Сергей все более грустил, то ли от воспоминаний, то ли пожалел просто, что пришел. Он смутно улавливал речь хозяина, вспомнил, что в палате посмеивались над Кубиковым за речистость, страсть зачитывать из газет и глубокомысленно водить пальцем. Вспомнил даже, что прозвали Кубикова «генералом» за грудастую подпрыгивающую походку. Наверное, и сейчас перед кем хочешь «генералом» пройдется, отчета потребует.
— Сторожишь, значит, хе-хе… От кого сторожишь, голубь? Все вокруг народное! Все вокруг мое! По-другому научились… Сижу тута, а рублики мои ко мне, голуби, прыг- прыг … — Хитренько плескал из-под припухших век бегающими зрачками. — Что рублики?! Чего на меня глядеть? Машинами гребут, голубь! Начальники! Рука руку моет …А я себя в обиду не дам. Нам премию зажали, так я на собрании, из горкома товарищ Подунец сам сидел, кому, говорю, жалеете?! Рабочему? Да государство, говорю, для своего рабочего человека — ничегошеньки не пожалеет! Лазарет, школу, дом отдыха — все! А чего ты хотишь? — кричат. Чего я хочу? Я чего захочу если, то вы мне отказать не посмеете. Хоть… хоть в партию захочу!.. Хлопали мне. Премию, правда, не дали, а в партию — дак я еще и подумаю. Может и пойду. За ними давно присмотреть надо. Вот. Учись, голубь. Я — человек общественный, я за то, чтобы на виду! Грудью! На собраниях профсоюзных — в президиум! На демонстрацию два раза в год — обязательно! — тяжело передохнул и набычил голову. — На демонстрац-ци-у!.. Этот вот, Корягин Пантелеймон, знаю, под чужим именем пишет, скрывается… А я как?! Вот оно все! — неожиданно вскочил, вернее, хотел вскочить, но получилось неуклюже и долго, так что громко упал стул. Кубиков нагнулся, чтобы поднять, но голова, видимо, закружилась, и он так и стоял, согнувшись и раскачиваясь. Вошла Кавалерия Климентовна. Подняла стул. Бросила на стол какие-то папки и вышла.
