Другой эпизод на эту же тему. Я собрался в поселковый магазин за продуктами, остановился под окном Гординской избы, спрашиваю у Таты, что купить для них. Потом иду дальше. Вдруг меня догоняет деревенская женщина и говорит взволнованно:
— Вы меня извините, ради Бога… Я ничего… Я просто давно хотела вам сказать, как я вас всех уважаю! За то, что вы так помогаете друг другу… А мы… А у нас, русских… Буханки хлеба не допросишься купить!
Я предложил купить продуктов и для неё, благо рюкзак был большой — армейский, «абалаковский». Но оказалось, что ей ничего не нужно, — просто хотела облегчить душу, высказать наболевшее.
За деревней была ложбинка, в которой сельчанам выделили полоски земли для личных огородов. Воду для поливки приходилось носить в вёдрах либо из реки, либо из колодца — тоже не близко. Я спросил старика, у которого мы снимали избушку-пристройку:
— Савелий Иванович, почему бы вам не сложиться и не купить насос — один на всех? Вот Фёдоровы в одиночку купили, и теперь у них и сад, и огород всегда политы без хлопот.
— Эх, Маркович, как ты не понимаешь! «Один на всех». Вот я услышу, что насос заработал, и буду думать: «Это, наверно, опять Ганька включила без очереди. А нам всем платить за электричество». Ведь изведусь от злости и подозрений.
Ту же тему затронул и философ Александр Зиновьев, человек подчёркнуто русский, в интервью, данном им профессору Джону Глэду в 1988 году: «Евреям свойственна гораздо большая солидарность, чем русским. Русские — не солидарный народ… русские не поддерживают друг друга. Меня и в Советском Союзе, и здесь на Западе в гораздо большей степени поддерживали евреи, чем русские».
Компания у нас была довольно смешанной по пятому пункту, примерно половина — русские или полукровки. Но сельчане всех нас отнесли к евреям, видимо, по пяти главным признакам: не напиваются, не матюгаются, не бьют жён и детей, чисто говорят по-русски, а главное — устроились так, что могут всё лето не работать. (Наше стучание на машинках они, конечно, за работу не считали.) Но враждебности в этом не было — просто такой жизненный факт. Тем более что деревня была издавна староверская, здесь умели сочувствовать гонимым. Пятидесятилетняя Ирина Андреевна говорила мне не без гордости:
— А правда ведь, Маркович, что наша вера ближе к вашей?
Я понимал, чтó она имела в виду, и соглашался.
Единственный из нас, кто не укладывался в представления деревни о еврейской нации, был Яша Гордин. По избытку сил, по доброте и сердечной отзывчивости, он всё лето тратил свою энергию на полезные дела, безвозмездно помогая сельчанам: окучивал картошку, латал крышу, рыл колодец, пилил дрова, вскапывал и поливал огород, чинил ограду, а умирал кто — помогал и могилу выкопать. Деревня его боготворила. И вот однажды, во время совместного с сельчанами застолья, жена Тата проговорилась, что она-то как раз русская, а муж вот у неё случился евреем.
