— Ливерпуль, что в Пенсильвании?
— Нет, что в Англии, сестра, — с раздражением поправил ее Джейсон (он все больше боялся с минуты на минуту услышать сигнал парохода, а еще больше — того, что он уже слишком далеко от пристани, чтобы его услышать). — Очень рекомендую вам однажды побывать в Англии. Многие считают ее преддверием рая. По крайней мере, то место, где живу я.
— Не богохульствуйте, — еле слышно пролепетала монашка.
— Если бы это было возможно, я бы показал вам фотографии, мою деревню, усадьбу, они всегда при мне, но сейчас, правда, они уже на корабле. Так неужели вы не позволите мне забрать девочку?
— Нет, не позволю, — проговорила монахиня. — В таком случае я нарушу устав.
— Разрешите хотя бы поцеловать ее на прощание.
— Вы уверены, что она этого хочет?
— Не уверен, — честно признался он. — Не думаю, что нежности в большом почете у ее народа, впрочем, как и у сестер милосердия, как мне кажется.
— Вы слишком плохо о нас думаете: дружеские объятия у нас не запрещены.
— Ладно, дайте мне обменяться с Эмили дружеским объятием.
— Я не имею права этого делать.
— Да чего вы не имеете права делать?
— Открывать ночью двери приюта. Да еще и ради дружеских объятий.
Она замолчала. Джейсон просто стоял и ждал. Долгие минуты ничего не происходило, разве что снег, соскользнувший с фронтона, попал ему за воротник и неприятно холодил шею.
Возможно, сестра уже давно скрылась во внутренних покоях приюта, подобно испуганной улитке, спрятавшейся в своем домике, или же она пошла в часовню вымолить у Бога прощения за то, что собиралась сделать?
Наконец она открыла.
Несмотря на платье и мантию, сшитые из матовой черной материи, самой унылой, какую только можно себе вообразить, несмотря на шляпу с широкими мягкими полями, завязанную под подбородком, тоже черную, хотя и менее тусклую, несмотря на закрывавшую лицо вуаль того же цвета, но почти прозрачную, Джейсон умудрился разглядеть, что у монашки была хорошенькая, усыпанная веснушками рожица. И он сразу пожалел о том, что, вполне вероятно, у нее возникнут по его причине серьезные неприятности. По его мнению, очаровательным девушкам ни в коем случае не следовало испытывать неудобств.
Монахиня сделала ему знак следовать за ней. За девушкой тянулся тонкий шлейф запаха пота и крахмала — наверняка под мантией был надет облегающий грубошерстный свитер домашней вязки и уж наверняка полотняная сорочка.
Она сказала, что ее звали Айрин, но в приюте ей дали новое имя — Дженис, поскольку в «Подкидыше» уже были две Айрин; так же поступали и с воспитанницами, если слишком многих звали одинаково, — порог терпимости останавливался на числе «пять».
