Начались летние каникулы. Примирение так и не состоялось. Прошло лето. Осенью учитель, наконец решившись, зашел в кабинет Тишкова. За столом Сергея Сергеевича сидела незнакомая женщина.
— Он болен, — сказала она, не поднимая глаз от книги.
— Почему болен? — удивился учитель.
— Не знаю, почему болен. Почему люди болеют? Болезнь пришла.
«Вот так на, — подумал Николай Николаевич. — Пойду и скажу ему: прости меня, мой добрый друг. И все будет хорошо. Как мало надо для того, чтобы и ему и мне было хорошо».
Учитель направился к Тишкову домой, но по дороге передумал. Ему показалось, что он выбрал неудачное время и Тишков может истолковать превратно для себя его приход. И решил подождать лучшего времени, подумав, что хорошо бы встретиться случайно, так как это было бы очень естественно.
А через месяц ему передали: Тишков умер.
Весть эта ошеломила Лахнинова. У него пропал сон, аппетит. Он похудел, осунулся, стал рассеянным. Но никто не знал, что с ним творилось, никто ни о чем не догадывался и не знал, чего стоила для учителя смерть Тишкова. Только теперь Лахнинов вдруг открыл для себя, что любил Тишкова так, как можно любить настоящего друга. И чем дальше думал о Тишкове, тем все больше убеждался, что к пятидесяти годам у него впервые появился настоящий друг. И никогда у него не было более искреннего и честного товарища, чем Тишков, с которым он себя чувствовал так свободно, так хорошо и который так глубоко и верно понимал его, учителя. И этого человека он, Лахнинов, обвинил в наушничанье. «Да меня за такие слова высечь мало! — возмущался учитель. — А он был настолько великодушным. Первый попросил прощения. Так мог поступить только человек великодушного ума».
Лахнинов не мог спокойно думать о происшедшем, чувствовал свою вину в его смерти и ругал себя самыми последними словами. От дум, от постоянного самобичевания учитель захворал. И как-то утром неожиданно заметил, что катастрофически поседел. Он стал рассеянным и каждый день случайно заходил в кабинет Тишкова, всегда встречая там неизменно все ту же женщину, и только в самый последний момент вспоминал, что его друга, Сергея Сергеевича, здесь, в кабинете, нет и никогда больше не будет.
— Извините, — говорил он женщине, — я ошибся. Я случайно. Скажите, вы Сергея Сергеевича хорошо знали?
— Совсем не знала, — с удивлением отвечала женщина.
— Извините, — торопливо отвечал Лахнинов, направляясь домой.
Была осень. Почернели в Москве деревья и дома, и над проспектами и переулками висела промозглая сырость, но учитель не чувствовал ни холода, ни сырости… В тот день ему некуда было торопиться: контрольные работы проверил, поел в столовой и теперь, думая о Сергее Сергеевиче, брел в задумчивости домой. В скверике присел на скамейку и, откинувшись на спинку, глядел на светофор. Мимо проносились автомашины, но учитель не слышал гула, он думал о том, что, возможно, Тишков очень страдал после педсовета и ссора обострила его болезнь, ускорив таким образом смерть… И вспоминал, как сидел у Тишкова в кресле и как тот быстро, торопливо что-то писал, а он, учитель, думал о каких-то значительных вещах, и ему было так уютно, и он, не замечая того, что в кабинете накурено, только теперь начинает припоминать: в кабинете пахло лекарствами, еще чем-то, и голова кружилась от всего этого. А Тишков всегда сидел, накинув на плечи теплое пальто, работал и изредка взглядывал на учителя. А ему, учителю, на ум приходили глубокие, полные большого значения мысли, и он, время от времени взглядывавший на пишущего Тишкова, тихо, благодарно улыбался ему, и все то хорошее, что у него было тогда на душе, он относил на счет друга. И вот он оскорбил, не простил ни его, ни себя, и Лахнинов с ужасом подумал, что теперь никто его не простит.
