— Да нет, кума. Зажигалка для видимости, мы не бедные, — отвечал дядя. — Что у нас, денег нету?
Стакан не разбился, а женщина, увидев это, опять всплеснула руками.
— Упал! — воскликнула она. — Не разбился! Какой ужас! Это же плохая примета.
— Так то имущество. — Дядя, нагнувшись, искал стакан. Наконец нашел. Мокрый весь, он виновато моргал, поглядывая то на Костю, то на куму. Сели пить чай. Дядя пил много. В доме было жарко и светло. Женщина раскраснелась, сняла платок.
— Я не стесню тебя, Марья Кузьминична, если кофту того… долой?
— Нет, что вы, Харлампий Терентьевич. Как можно? Снимайте.
Дядя снял теплую кофту, но и без нее ему было страшно жарко. Он с ужасом оглядывался вокруг и не знал, что предпринять. Лицо его попунцовело, на шее и на руках набрякли жилы, голос сел, и все его могучее тело сникло. Костя глядел на него строго, давая этим понять, что насчет рубашки ничего не выйдет. Дядя взмолился:
— Марья Кузьминична, если верхнюю рубашку… ничего?
— Что вы, будьте как дома.
Дядя снял рубашку и остался в одной майке, поднялся из-за стола и радостно заходил по дому.
— Тебе бы печку переложить, — сказал он, стремясь как-то выразить благодарность куме за то, что она разрешила ему быть человеком. Дядя чувствовал себя прекрасно, а Костя хмуро сидел за столом, разглядывая чаинки в стакане. Сейчас он ненавидел дядю и дал себе слово, что за весь сегодняшний день даже не посмотрит на него.
Он подошел к окну. Из окна были видны лошади, укрытые тулупами, сарайчик, гуси на снегу.
На подоконнике стояло зеркальце. Костя сел на стул, выпрямил плечи и покосился в зеркало. Он нравился себе. Ему казалось, что в нем есть что-то такое, ведь недаром ему давали играть в школе роль Печорина, а тот, как известно, был… Костя и ходить старался медленно и не размахивал руками при ходьбе.
Дядя крутился возле печки, всерьез собирался заделать какие-то пробелы печника. Его стараниями уже рухнула на пол кастрюля с горячей водой, а кума охала, но почему-то не сердилась, а, наоборот, была довольна.
— Драку, — ужаснулся дядя, когда упала кастрюля.
— Чего, Харлампий Терентьевич? — спросила женщина.
— Это, кума, не женское слово, а такое.
— А все же, Харлампий Терентьевич?
— Да это молдаванское — черт!
— Какие у них красивые слова, — позавидовала Марья Кузьминична. — Какие, а? Не черт. Черт — это некрасиво. А драку — это ж прелесть. Наденька, жаль, не слышит, она любит такие слова. Костя, ты любишь? — спросила она.
