«Вот уж я седой, — подумал он, сразу же опознав Улю и ощутив вдруг наплывшее на него деревянное спокойствие. — Вот уж седой. Да и она поседела».
Он ни о чем не успел подумать, только почувствовал, как свело скулы, отчего-то сузились сами собой и заслезились глаза. Ему захотелось подойти к ней, но он боялся, что заплачет, потому что уже готов был оплакивать ушедшую молодость, пожалеть, что вот при таких странных обстоятельствах пришлось увидеться, и что он снова виноват, и от его вины, от его бесхарактерности страдает любимый человек, и в этот момент почувствовал такую жалость к самому себе, что испугался этой жалости, торопливо нахлобучил фуражку и шагнул навстречу сказать заранее приготовленные слова. Вот она, Ульяна, в черном пиджачке, в белом платочке, вся раскрытая, растерянная, как и двадцать с лишним лет тому назад, только морщины на лице да вялость не по годам уставшего человека. Иван шагнул к ней, отринув все мысли и не помня себя, как и тогда, когда уходил, уверенный, что по-другому быть не может.
Он подошел и спросил ее о чем-то. Спросил, но не понял, о чем спросил. Она не расслышала его. Она ничего не могла слышать.
У него была странная, пружинистая походка. Делая шаг, он будто подскакивал, будто старался этим показать, что в общем-то ничего не произошло. Он был какой-то очень сухой, и Уле сразу стало жаль его. Иван хотел казаться спокойным, но у него не получалось это, и он терялся. А ей вдруг показалось, что этот мужчина — не Иван. У того не было ни морщин, ни фиолетовых мешков под глазами, ни такой странной походки, ни этого жалостливого сострадания в глазах.
«Да, он совсем чужой», — подумала Уля.
— Вот, — повторил он громче на этот раз и сел на колоду. — Вот, Уля, презирай меня и делай со мною что хочешь. Вот я стою перед тобой, вот теперь посмотри на меня, такого дурака. Я подлец и негодяй. Я это знаю. Подло? Да! Мне стыдно, но я не мог по-другому.
Уля глядела на его новые сапоги, как будто собиралась спросить, зачем он надел их в сухую погоду. После всех переживаний, обрушившихся за последние три дня на нее, она почувствовала себя такой усталой, настолько слабой и беззащитной, что не могла ни говорить, ни стоять, и заплакала.
— Разве я виновата, — шептала она, — он женился, заимел детей, а теперь приехал… Разве я виновата?
— Видишь, как получилось, Уленька, — сказал горько Иван. — Я не знал, что делать. Тебе тяжело, а я что, я не человек? Я не стою тебя, ну а как мне унизиться, чтобы еще ниже стать перед тобой? Как? Я не знаю. Скажи… Так получилось. Я здесь ни при чем. Судьба, видать, — закончил он торопливо, вспомнив, наверное, то, о чем решил еще раньше сказать, чтобы успокоить ее и себя.
